Полчаса спустя отец начинает доставать угрей из ведра. Он умело отрезает им головы, как будто срывает цветок со стебля. Обезглавленные тела он бросает в ведро с водой, где они, к моему ужасу, продолжают двигаться. Окровавленные головы он кидает на разложенную газету.

Я отворачиваюсь и убегаю, но вскоре возвращаюсь и сажусь рядом с ведром, уставившись на отчаянно извивавшуюся массу боли.

Я ждал, дрожа под навесом, когда я смогу умыться, пока женщина заполняла насос. Как только я лёг, она недоверчиво заглянула в альков и похлопала рукой по матрасу. Мне стало стыдно.

В комнате было две ниши-алькова, прикрытых деревянными створками, внутри которых располагались кровати. Женщина запротестовала, когда я перед сном хотел снять своё нижнее бельё.

«Нет, мы всегда оставляем, иначе слишком холодно, даже если сверху пижама». Мне было смешно ощущать на себе два слоя одежды в постели.

Мейнт и я должны были спать в одном алькове. Я отодвинулся как можно дальше к стене, оставляя больше места для него.

Стена была вся в трещинах. Голоса в комнате слышались отдалённо, словно кто-то шептал на ухо…

Будучи глубоко погребённым под одеялом, в тепле и спокойствии, мной полностью овладели мысли и не давали заснуть, с широко открытыми глазами я думаю о доме. И все же это счастливый момент дня: я больше ни с кем не хочу говорить и никого видеть.

Я лежу в защищённой и безопасной темноте, и никто не придет больше, чтобы снова отвезти меня в другое место, и это тёплое место и есть сейчас мой дом.

В соседнем алькове спят три девочки, в углу комнаты у окна место родителей.

«Ты лежишь на месте Попке, — говорит Мейнт, — он теперь спит на чердаке. Там больше воздуха».

Мы прислушиваемся к голосам в комнате. Злится ли Мейнт, что я занял место его брата?

Я пытаюсь разобрать слышимые голоса, иногда хриплые, иногда грубые.

«Завтра я иду в школу. Это обязательно, сказала Хейт. Школа начнётся заново».

Школа… Я никогда не думал, что я должен буду ходить в школу; что учёба, как работа, пойдёт своим чередом, неизменно, также как и дома.

Когда погас свет в комнате — это явно сделала женщина, стало так темно, что можно было эту темноту пощупать, стали слышны вздохи тут и там, скрипы и шорохи из другого алькова и угрожающее крещендо ветра снаружи дома.

Я плыл в маленькой лодке в незнакомом море, попал в темный тоннель и по нему удалялся всё дальше и дальше от знакомой, изведанной мной земли.

Посреди ночи я испуганно проснулся. Потребовалось время, прежде чем я понял, где нахожусь.

Я стал мечтать о доме, о маме, свернувшись калачиком в нише этого сельского дома и закрыв лицо руками.

Вот отец стоит у окна, и я вишу над ним, паря в воздухе. Он пытается меня поймать, но каждый раз, когда его руки почти дотягиваются до меня, я уворачиваюсь.

«Ты должен быть в автомобиле Фрица», — восклицает он, и я увидел, что «Фриц» стоит внизу у дверей и, улыбаясь, машет нам в ответ. Моя мама бросается на балкон и берет меня, как воздушный шарик за веревочку, и я оказываюсь под защитой её рук. Мы оба плачем и моя одежда становится мокрой от слёз…

Я опять проснулся. Рядом со мной, тяжело дыша, будто страдая от нехватки воздуха, спал чужой мальчик.

В алькове было очень душно, пространство было заполнено спёртым воздухом: я должен был выйти, иначе я бы задохнулся.

В щель между дверками алькова я видел угол тёмной комнаты, чёрный и тихий. Что-то было не так, но что?

Я почувствовал, что моя пижама мокрая. Как же это могло произойти? Моя одежда намокла и когда я отодвинулся в сторону, то почувствовал, что и матрас тоже сырой. Я отодвинулся как можно дальше к стене, ища сухое место и стараясь не разбудить Мейнта. Пижама промокла до лодыжек.

Как сложить руки, чтобы помолиться, чтобы изменить случившееся? Я складываю мокрые пальцы вместе: «Пожалуйста, пожалуйста, дорогой Бог, сделай так, чтобы утром всё было сухое».

Но к утру ничего не высыхает.

Женщина осматривает кровать, я рядом виновато переминаюсь с одной босой ноги на другую.

«Он намочил постель», — восклицает она с отвращением. Она нюхает простыни и сдёргивает их, собирает в охапку постель, и со злым лицом выходит из комнаты.

«Ты так делал дома? Я, по крайней мере, должна была знать. И твоя мать могла бы сообщить об этом, не так ли?»

Нет, дома я не мочился в постель. Такое было очень давно, мы держали это в секрете, моя мама и я, и даже перед папой… Но это закончилось пять лет назад.

За завтраком я веду себя как можно незаметнее, чтобы своим видом меньше вызывать отвращение к себе. У меня чувство, что всё уже не исправить, я окончательно всё испортил. Обмочил постель, не хожу в церковь, не молюсь перед едой, потерял продовольственные карточки, я одно сплошное недоразумение.

«Кем же ты станешь, — часто говорила мама мне, когда я приходил домой из школы с плохими отметками, — наверное только мусорщиком». Я видел эту вонючую повозку, ездившую по улицам во второй половине дня. Позади кузова висели мешки, заполненные чем-то бесформенным, серым, с длинными, липкими нитями, свисающими из них. Мужчина, который забирал мешки с отходами, шёл в запятнанном, мешковатом комбинезоне и больших резиновых сапогах и хлопал поводом по худой спине лошади. И я однажды буду таким?

Я вытираю лицо, тру его отчаянно, но ручеек слёз унижения продолжает течь.

По какой-то причине я в этот день не иду в школу, женщина так рассержена, что не удостаивает меня взглядом и только Янти и Мейнт уходят в школу. Молча она убирает в комнате. Я не вижу мужчину, но он, вероятно, очень рано ушёл в море.

Я вжимаюсь в стул у окна и теряюсь в доме. Мне скучно до смерти. Утру кажется не буден конца, и наконец к полудню все возвращаются домой, к еде в больших горшках, стоящих на столе. Они, кажется, забыли моё ночное недержание, забыли даже то, что я есть, они говорят друг с другом и не обращают внимание на меня. Посреди еды я вдруг ощущаю потребность посетить туалет за домом.

Приходит Диет, высматривает меня и находит меня поникшим и сидящем над очком.

«Он срёт, — говорит она, когда возвращается. — Ему ещё нужно там посидеть».

В моём алькове я слышу, как она говорит шёпотом обо мне.

«Городские не привыкли так много есть. Тут нет ничего странного. Его желудок должен привыкнуть к этому».

Но мать громко протестует: она убеждена, что они получили слабака, а она настоятельно просила девочку для Пики.

Я забываюсь в лихорадочном сне.

Утром трава серебристой росой мочит мне носки. Высоко задирая колени, я бегу через пастбище.

Мейнт стоит у забора, его волосы взъерошены, на щеке складка от подушки.

Четверть девятого, мой первый школьный день.

«Одевай сабо, мужик, эти туфли здесь не пригодны». Мои туфли стары и поношены, мокрую кожу облепили семена травы, которые я сбивал на своём пути.

«Ты не помашешь маме?» — спрашивает девочка. Я вижу стоящую у окна женщину и неуверенно вытягиваю руку вверх.

Дорога, по которой мы идем, мне знакома. Два дня назад я ехал по ней, сидя на велосипеде позади незнакомого мужчины.

Дорога с бесконечным числом изгибов и такая же безлюдная.

Дворы ферм огорожены глухим забором и выглядят как неприступные крепости. Иногда порывы ветра доносят оттуда запах горящих дров и отголоски разговоров. То тут, то там женщины в огородах что-то говорят нам. Мейнт показывает на коров, выныривающих из окружающего тумана, их туловища таинственно парят над землёй, как призраки.

По пути я дважды останавливаюсь. Пока завтрак выходит из меня слизистыми белыми комками, ветер забирается мне под одежду. Со слезами на глазах, наклонившись вперёд, я борюсь с тошнотой, в то время, как Янти и Мейнт в отдалении удивлённо смотрят на меня.