Неожиданно поблизости ясно и отчётливо раздаются голоса, я в неистовстве выдёргиваю свою руку, парализованный страхом. Солдат уже встал и поспешно пытается прикрыть неуместно торчащий предмет своего тела. Два скачущих шага, и он стоит в воде, падает впёред и в несколько взмахов отплывает от берега.

Два солдата появляются среди столбов. Один из них пронзительно свистит с помощью пальцев и что-то кричит. Волт оборачивается и встает в волнах на сильные, мускулистые ноги; солнце ярким пятном ложится на его мокрую кожу. Вода едва достает ему до коленей.

«Cold», — кричит он.

Он падает на спину и уплывает, размашисто двигая руками в фонтанах водяных брызг. Один из солдат раздевается и заходит в воду, другой садится на некотором удалении от меня и поднимает руку в равнодушном приветствии; у него белокурые волосы и широкие, округлые плечи, которые он удовлетворённо ощупывает. Я прижимаюсь к сваям и надеюсь, что Волт уплыл далеко, так что я могу незаметно исчезнуть, но пловцы выбираются на берег немного дальше валунов и идут по траве. Белобрысый солдат указывает на кучку одежды Волта и ждёт, пока всё это не оказывается у меня в руках, затем он идет, прыгая с камня на камень, впереди меня. У подножия дамбы мы кладём одежду на траву, Волт накидывает свою рубашку на плечи и стряхивает с себя капли воды. Белобрысый солдат исчезает за дамбой и возвращается с коробкой, полной маленьких бутылок и сложенным брезентом. Коробку он ставит на траву и откупоривает несколько бутылок с помощью ножа.

«Coke?»

Волт протягивает мне бутылку, содержимое которой издаёт сильный запах и первый же глоток шипуче отдаётся покалыванием в моём носу.

Со слезами на глазах я возвращаю бутылку и трясу головой: я убеждаюсь, что это пиво. В Амстердаме я однажды видел пьяных немцев, с пивными бутылками в руках.

«Скоты, — прошипела тогда моя мама, — вся эта нация…», и быстрыми шагами потащила меня прочь.

Солдаты, раскинувшись на развёрнутом брезенте, болтают, курят и пьют из быстро пустеющих бутылок. Время от времени Волт поворачивается ко мне и что-то кричит. Затем он напевает песенку, которую он пел ранее и оба других солдата резко свистят.

«Jerome, sing. Come on»[28].

Он подходит ко мне, тащит меня за собой и делает несколько танцевальных па, из-за чего я спотыкаюсь. Другие смеются.

«Sing»[29].

Он умоляюще смотрит на меня.

Что я должен петь? Все песни, которые я когда-либо заучивал, бесследно стёрлись из моей памяти. Волт держит меня за плечи и, кажется, хочет меня заставить спеть.

«Come, — говорит он и прижимает меня к своему крепкому телу, — sing».

Растерянно я смотрю на солдат, что они могут подумать? Один из них прикладывает палец к губам и заговорщицки смотрит на меня. Он подкрадывается поближе и выливает содержимое бутылки на спину Волту. Затем они бегают друг за другом с криками: поймай меня. Я не знаю, насколько это серьёзно, но когда они бьют друг дружку, слышатся громкие удары. Я пристраиваюсь повыше на дамбе и наблюдаю за дракой с безопасного расстояния. Волт догоняет одного из них, оба падают на траву и продолжают бороться и кричать, словно школьники.

Два солдата хватают Волта за руки и стаскивают с него влажную рубашку. Волт изо всех сил пытается освободиться и отбивается ногами.

И при этом все смеются. Я чувствую, как во мне нарастает гнев: что они делают, эти двое, ему же больно!? Почему бы им не сесть в машину и не оставить нас одних? Ко мне подкрадывается страх: во что я ввязываюсь, мне нужно либо принять чью-то сторону, либо оставаться в стороне.

Нужно ли мне помогать Волту?

Но драка неожиданно заканчивается и настает зловещая тишина. Волт лежит на спине на брезенте, два других сидят подле него, разговаривают шепотом и осматривают себя. Неужели будет ещё что-то?

Белобрысый солдат встаёт, проходит мимо меня, взбирается на дамбу, и там останавливается. Волт приподнимается и смотрит на меня, опёршись на локоть.

«Jerome, come here»[30], — говорит он.

Его голос мягок и льстив. Зачем я ему, что он хочет от меня? Я не трогаюсь с места, но, кажется, он тут же забывает обо мне.

Пахнет навозом и землёй, в траве жужжат насекомые, над Красной скалой знойная дымка. Я прищуриваю глаза. Под собой я слышу бормотание и короткий смешок. Эта таинственность пугает меня, во мне нарастает тревога. Солдат рядом Волтом склоняется к нему, словно хочет что-то рассмотреть между согнутых в коленях ног Волта. Волт раскинул руки и вращает головой туда-сюда, словно в молчаливом протесте. Я смотрю на это прищуренными глазами: голова солдата по-прежнему алчно склонена. Я встаю, я хочу подбежать к ним и яростно прогнать этих солдат, и ощущаю в себе неукротимую ненависть. Но с вымученной улыбкой я двигаюсь в обратном направлении, вверх по дамбе, не сводя глаз с двух мужчин. Теперь солдат делает быстрые, короткие движения над животом Волта, он ожесточённо и молчаливо трудится, словно делает ему искусственное дыхание. Я точно знаю, что там происходит; я знаю это из слухов и неясных домыслов. И всё же мне непонятно это стремительное развитие событий, совершенно сбивающее меня с толку: почему Волт допустил это; он забыл, что я здесь?

По другую сторону дамбы стоит машина. Я бегу к ней и заглядываю внутрь. На сиденье всё ещё лежат цветные карандаши, наполовину соскользнувшие за спинку. Белобрысый следует за мной, поднимается в машину и протягивает мне коробку.

«Here».

Когда я хочу вновь подняться на дамбу, он возвращает меня, смотря ласково, но крепко удерживая.

«No, — говорит он категорично и указывает на дорогу, — not now. Go»[31].

Я хочу увидеть Волта, я хочу знать, что случиться с ним, почему мне нельзя туда пойти? Солдат стаскивает меня с насыпи и исчезает за дамбой.

Вскоре после этого на дамбе появляется другой солдат, смотрит направо-налево, застегивая при этом рубашку и заправляя её в брюки.

Он садится в траве и начинает насвистывать. Почему Волт не появляется, нужно ли мне его ждать? Вокруг тишина, и опять нет никакого движения. Солнце припекает и наполняет окружающую тишину невыносимым зноем. Я разворачиваюсь и бегу домой. Когда я перелажу наш забор, вдалеке слышится сигнал автомобиля. Я оглядываюсь: где это сигналят? Может, мне? Машина с трудом разворачивается на узкой дороге, но я уже за забором. Мем стоит возле дома и приложив руку к глазам, смотрит на медленно приближающийся автомобиль.

«Это американцы, — говорит она. — Ты случаем не видел, были ли они в гавани?»

Когда она замечает, что я быстро убегаю прочь, она добавляет, и я слышу в ее голосе пренебрежительные оттенки:

«Ты что, боишься их? Ты веришь, что они причинят тебе зло?»

Из проезжающей машины вверх, в приветственном жесте, вытягивается рука.

«Освободители, — произносит она. — Гляди, они машут».

Помахать в ответ она не решается, только дружелюбно кивает головой в сторону автомобиля. Я иду к противоположной стороне дома и упираюсь лбом в стену. Коробка с карандашами падает и раскрывается, карандаши яркими штрихами лежат в траве. Я слышу как звук автомобиля постепенно угасает в воскресной тишине.

В праздничный день небо чисто и безоблачно, только птицы бороздят его голубизну. Кусты и деревья цветут и одеты в юную, только что появившуюся, зелёную листву; сегодня, кажется, все окружающее хочет показать себя с лучшей стороны.

Мы отправляемся из Лааксума, молчаливые и взволнованные предстоящим событием. Хейт и Мем должны подойти позднее, так они сказали, но мы не можем больше ждать: должно быть праздничное шествие с музыкой, выставка на открытом воздухе, где можно будет посмотреть на королеву, будут присутствовать солдаты — мы будем петь песни, слова которых мы выучили наизусть в школе. Для солдат, для наших освободителей!