И затем сознание того, что произошло, устремляется по мне волной вверх, через мои колени, живот, желудок и застревает комом в моём горле.

Моя рука делает несколько непроизвольных движений и затем находит небольшую дырку на маминой одежде. Я вонзаю свой палец туда, роюсь и копаюсь им в этом отверстии. Я чувствую как ткань уступает и тихо рвётся.

«Что ты там делаешь?»

Голос моей матери на мгновение звучит резко и нервно.

«Ты, случаем, не рвёшь ли мою одежду? Это моё единственное хорошее платье».

Она смеётся по-детски звонко и рывком отлепляет от себя мою руку. Заметив, как я растерян, она наклоняется и крепко целует меня. Как-то странно целоваться без царапин и колкости щетины, ее прикосновение ко мне необычно, и я не уверен, что оно мне нравится.

Теперь я должен крепко обнять её руками за шею и не отпускать больше никогда, должен рассказать ей всё, что произошло со мной, и она будет терпеливо слушать и вынесет своё суждение. Но я опять не двигаюсь, а упрямо и молча стою посреди взрослых.

«Ну, почему ты ничего не говоришь, мой мальчик, что с тобой такое? Она же очень быстро за тобой приехала, разве нет?»

Хейт наклоняется и слегка тормошит меня за плечо, будто хочет вывести меня из глубокого сна.

«Не стой так. Скажи что-нибудь своей матери. Покажи ей наш дом».

Я молча киваю. Слова не приходят в голову, моё горло не издаёт ни звука. Я поднимаю голову и вижу, что моя мама смотрит на меня, а рядом стоит мать Яна и обнимает её рукой. Что она делает рукой у глаз? Она плачет?

Всё заходят в дом.

«Ты не хочешь поздороваться с госпожой Хогесворт?»

Голос моей матери беспокойно звучит, невнятно шепчет она мне в ухо эти слова. Мои ноги влажные из-за росы и замерзли, я ставлю одну на другую, чтобы согреться. В полумраке комнаты стоят Янси и Мейнт, плотно прижавшись друг к дружке, я слышу их возбуждённый, сдержанный смех и вижу, как Мейнт жестикулирует, пытаясь обратить на себя моё внимание.

«Шарль лежит немного в стороне, вы прошли мимо него».

Хейт стоит у окна и указывает в наступивших сумерках, где это.

«Днём вы увидите это точно, это совсем недалеко».

Конечно же, они приехали и за Яном. Они снова уйдут и всё останется как было: эта семья, маленький дом, моё одиночество?

Всём сердцем на долю секунды я надеюсь на это.

«Я провожу мадам в гавань, а Попке оттуда покажет, как добраться до Шарля. Я помогу перенести ваш велосипед через забор».

Моя мама сидит за столом, её блуждающий взгляд, кажется, излучает свет и лучи его падают на меня, вызывая моё беспокойство.

Необычно видеть её среди этой обстановки, маленькую и худенькую, словно небольшая птичка, освободившаяся наконец от тяжёлой ноши.

«Это место не для неё, — думаю я. — Она выглядит чужой в этой комнате».

Её жёлтое платье, её городская манера выражаться, её изящные ботинки, которые она не сняла в комнате.

«Как много людей в такой тесноте, — говорит она. — Наверное, это ужасно сложно для вас, с такой большой семьёй. Йерун однажды написал нам об этом, но что так тесно, я не могла себе представить…»

«Ничего, — думаю я, — послушаем».

Она пытается погладить меня по щеке, и я отстраняюсь назад, словно от прикосновения незнакомца.

«Очень любезно с вашей стороны, что вы смогли принять к себе ещё одного ребёнка».

«Ах, — Мем скрещивает свои мощные, округлые руки, — это наш долг. Это была Божья воля».

Она осторожным, почти благоговейным движением разливает чай по хорошим чашкам.

«Это не то, чем нужно гордиться и не требовало от нас многого».

В её голосе слышится смесь скромности и гордости, а глаза обретают кроткий вид, всегда выводившей меня из себя.

«Йерун был хорошим мальчиком. У нас никогда не было трудностей с ним. Он был как наш собственный ребёнок».

Моя мама тянет меня и усаживает к себе на колени.

«Моё сокровище, — звонко смеётся она, — теперь иди ко мне. Ну, хоть чуть-чуть привык ко мне?»

Я немного отстраняюсь от неё.

Дети сидят за столом необычно тихо и послушно, глядя во все глаза на женщину из города и не смея открыть рот. Я чувствую эту пропасть отчётливо и болезненно, и мне становится стыдно.

«Он всегда такой неразговорчивый?»

Моя мать спрашивает так тихо и озабоченно, будто я не должен этого слышать.

«Он очень страдал от тоски по родному дому? Вы знаете, он всегда был немножко иным, чем другие, таким странным мечтателем. Часами он мог сидеть в углу и играть в одиночестве, с ним вообще не было проблем. Не так ли, Йерун?»

Неожиданно я крепко обнимаю её и отчаянно-цепко прижимаюсь.

«Волт, — думаю я, — почему тебя здесь нет? Почему ты ушёл?»

По её движениям, мне кажется, что она начинает судорожно плакать, иногда это звучит, как отчаянный смех.

Я удивлённо смотрю на неё.

«Да, мы скоро поедем домой, — говорит она, — к папе и братику. Не плачь».

Я совсем не плачу.

Может Мем покажется плохим, когда я у кого-то другого сижу на коленях? Ведь я немного и её ребёнок?

«Ты рад, что мы скоро поедем домой?» — спрашивает мама.

«Но только не сию минуту», — быстро и безапелляционно отвечаю я.

«Если мы отсюда уедем, — мелькает у меня мысль, — то тогда Волт не сможет меня разыскать, тогда я никогда не смогу вернуться сюда…»

Мейнт шепчет в нашем алькове:

«Твоя мама выглядит очень красивой, она запросто сошла бы за твою сестру».

За дверцами алькова слышатся приглушённые голоса, снова и снова упоминающие моё имя.

«Вероятно, я останусь тут», — говорю я, преисполненный надежды.

«Она, безусловно, не заберет меня с собой».

Что я хочу на самом деле, не знаю даже я сам. Мой уход кажется мне невозможным, и так же мало я хочу остаться здесь.

«О, да, — Мейнт смеётся и колотит меня через одеяло, — через месяц ты забудешь о нас».

Я слышу шаги и вижу как дверцы алькова приоткрываются.

«Ведите себя тихо и спите, — говорит Хейт, — а ты — мечтай о доме».

Когда я собираюсь прочесть молитву, то на меня снисходит понимание, что я больше не скучаю по дому. Только по Волту.

«Дорогой Бог, пожалуйста, благослови его. Сделай так, чтобы он не пошёл воевать, а вернулся назад. Я всегда буду ходить в церковь в Амстердаме. Только бы он вернулся».

Он расстёгивает мою одежду и запускает руку под рубашку, она скользит между моими лопатками и дальше вниз — я застываю; у меня бегут мурашки по коже.

На следующее утро, когда я осознаю, что моя мама действительно здесь, то всё начинает казаться мне немыслимо лёгким и беззаботным. Я взбираюсь на чердак, чтобы её разбудить, но она уже сидит на краю кровати и надевает носки.

«Как здесь тихо, — шепчет она, — тебе, наверное, здесь было очень хорошо. Я слышу только птиц».

Она смотрит на меня долгим, внимательным взглядом.

«Радуйся, что ты попал сюда, ты очень хорошо выглядишь. Там, в Амстердаме, было ужасно. Маленький Хенк тёти Стин и господин Гоудриан умерли. Да, дорогой, все несчастья в будущем к счастью. Вот удивится папа, когда ты вернёшься таким большим и здоровым».

Мы ходим вокруг дома и я показываю ей всё: овец, маленькое растение под окном, которое я сам посадил, мою коллекцию камней.

«Но про могилу, — думаю я, — я ничего ей не расскажу, ведь это немного и её могила». Та молитва изменилась, и эта могила, устроенная мной, просела под натиском жизни, её основание разрушилось.

«Смотри, вон там живёт Ян».

Я указываю через залитые солнцем луга на небольшую группу деревьев вдали. Удивлённо я замечаю, как много времени прошло с той поры, когда я изо дня в день, полный фантазий, смотрел на эти деревья, тоскуя по Яну.

Рядом с домом, прислоненный к стене, стоит мамин велосипед, старый и ржавый, но с хорошими шинами.

«Папа их взял у коллеги по работе, — говорит она, — специально для этой поездки. Но они старые, и я надеюсь, что мы доберёмся до дома не на одних ободах». Я хожу вокруг колёс и ощупываю их. Вот на них я и покину Фрисландию. Я заглядываю в боковую сумку — там пусто.