Он высаживает меня в том же месте, где и посадил. Запуганный, я стою возле машины, словно ожидаю чего-то ещё, знака или команды уйти.

Он поднимает руку и подмигивает мне, захлопывает дверцу и уезжает, не смотря как я ухожу.

Я бегу по деревенской улице, низко опустив голову, чтобы никто не увидел моего лица. Но в деревне тишина, снова идёт дождь и не видно ни одного человека.

Я не могу вернуться домой, это точно, я должен обдумать, что мне делать дальше. За деревней я падаю на край канавы лицом вниз; земля сырая и холод проникает под мою одежду. Я ощущаю его прикосновения на губах, на шее и языке, моя одежда пропитана смесью горьких запахов металла и больницы. Когда я нюхаю свой рукав, запах солдата настолько силён, что мне кажется, будто он сидит рядом со мной, совсем близко.

Я пробую глотать свою слюну, размазывая её языком по рту и собирая её вновь. Я хочу, чтобы его запах и вкус исчезли, пропали навсегда из моей жизни. Я плюю, и слюна длинной нитью ложится на траву.

Мем поймет по моему взгляду, что случилось, она прочтёт это на мне, словно написанное крупными буквами поперек моего туловища. Я уверен, что мои глаза покраснели и опухли, а моё лицо болит на ощупь и наверняка покрыто болезненными пятнами.

Так ничего и не надумав, я сворачиваю на боковую дорогу, ведущую в Шарль и бегу рысцой, борясь с сильным встречным ветром, к виднеющимся вдали фермам. В грязных лужах, иногда полностью перекрывающих дорогу, отражаются бледно-жёлтые лучи, которые то тут, то там пробиваются сквозь чёрные тучи. Порывы ветра сдувают с дороги несколько вопящих птиц. Я искоса смотрю в сторону двора Яна. Нужно ли к нему заходить? Либо он единственный, кому я могу рассказать о случившемся, либо он задразнит меня и будет рассказывать об этом везде и всюду. В затруднении я останавливаюсь. Если он расскажет об этом, то мне придёт конец. Я быстро прохожу мимо дома и надеюсь, что меня никто не увидел; я должен остаться незамеченным.

Опять льёт дождь. Я бегу вдоль тёмного склона утёса и взбираюсь на дамбу. Серое море под проливным дождём пенными массами с треском бьётся о дамбу, распадаясь на мириады брызг. У Лааксума, где начинается береговое укрепление, я сажусь на корточки за защитным рядом свай и ощущаю под собой воду, пенящуюся между базальтовыми блоками, яростно накатываясь и затем затихая. Я ощупываю пальцами своё лицо, словно проверяя, нет ли там чего-то неправильного и повреждённого. Не привлечёт ли что-нибудь внимания дома? Я замёрз и поднимаюсь с корточек.

Дома все сидят за столом, в кругу керосиновой лампы. Все смотрят на меня, кроме Мейнта, склонившегося над своей тарелкой и продолжающего есть.

«Где ты был, почему пришёл так поздно?»

У меня нет ответа.

«Не стой столбом, снимай пальто».

Мем отодвигает свой стул назад и привстает, в ужасе глядя на меня: «Ты же весь мокрый».

«В школе, мне пришлось остаться в школе и рисовать».

Меня ударяет мысль, что я оставил драгоценную коробку с карандашами в машине. Теперь мне определённо конец.

Хейт берёт меня за плечо и выводит из комнаты.

«Нам нужно поговорить наедине, мой мальчик».

Я понимаю, что он всё знает и я ничего не смогу скрыть. Прислонившись к стене, я снимаю мокрую одежду и делаю вид, что полностью поглощён этим занятием.

«Это правда, Йерун, что рассказала Янси?»

Я пытаюсь сделать вид удивлённой невинности.

«О чём?»

«Янси говорит, что ты получил от солдата конфеты, мальчишки из деревни видели это».

Приходит облегчение, я опускаю голову и киваю.

«Когда ты что-то получаешь, это предназначено не только для тебя, ты это понимаешь? Присваивать себе всё — это плохо».

Я смотрю на худое лицо усталого мужчины, пытающегося придать своёму лицу строгое выражение.

Я не его ребёнок, а гость, беженец из города. Он беспомощно стоит напротив меня в этом плохо освещённом маленьком помещении и не может сдержать улыбки. Я хочу встать как можно ближе к нему, чтобы он мог меня поддержать.

С тяжестью на сердце кладу я пакетик в его руку.

«Здесь не хватает только одной штучки. Я неправильно поступил, Хейт».

Я креплюсь, но всё равно начинаю плакать. Хейт раскрывает красно-синий пакетик и рассматривает четыре тонкие серебристые полоски в своей руке. Мой секрет, моя драгоценная тайна…

«Четыре. Каждому из вас по одной. Иди и раздай».

Он мягко подталкивает меня обратно в комнату. Я кладу полоски рядом с тарелками Мейнта, Янси и Пики, как распорядился Хейт.

Но четвёртой я же могу распорядиться сам? Я кладу её перед Тринси, но она ласково отдает назад.

«Сохрани её».

Я оставляю её на столе, мне безразлично, кому она достанется, Диту или Попке, в любом случае я избавляюсь от неё, я больше не хочу обладать ею. Это досталось мне от солдата и должно исчезнуть навсегда.

Я сажусь на своё место, но не могу проглотить ни кусочка.

«Ты ничего не хочешь? Ты не заболел?»

Надеюсь, что они больше ничего не спросят и оставят меня в покое. Я слышу, как остальные дочиста выскабливают свои тарелки, запахи пищи и тепло вызывает у меня головокружение. Но когда я пытаюсь что-то проглотить, я ощущаю привкус солдата, сильный и неприятный.

«Я должен съесть что-нибудь, — думаю я, — тогда это пройдет, я избавлюсь от него».

Но, неожиданно и непреодолимо, мне захотелось, чтобы он оставался.

На следующее утро Мем осматривает меня, кладёт свою большую руку на мой лоб и говорит: «Слишком горячий. Тебе лучше провести денёк в постели».

Бодрствуя и снова впадая в дрёму за закрытыми дверями алькова, я ощущаю фрагменты проходящего дня: первые искажённо звучащие голоса за завтраком, всепроникающий и все заглушающий аромат чая, заставляющий мой желудок сжаться в спазмах из-за жажды. Когда я, цепляясь за руку Мем, жадно пью из чашки, которую она держит перед моим ртом, я замечаю, что привкус солдата пропал, растворился как сон, ушёл. Я пью и никак не могу напиться.

Во сне солдат толкает меня к стене, его язык, словно угорь, впивается в мои уши, мои ноздри, мою шею. Солдат хватает меня, улыбается и подмигивает. Я чувствую как угорь обвивает мои стопы и скользит вверх по ноге. И когда я вырываюсь, солдат прыгает в машину, беззвучно крича и преследует меня на дикой скорости. За автомобилем бежит кровожадная, разъяренная толпа во главе с пасторской женой. Добежав до моря, я прячусь, и все они падают в воду, один за другим…

Затем я слышу хлопки очищенных картофелин, падающих в ведро. Потом дом погружается в могильную тишину. Альков невообразимо увеличивается, и я, как маленький гномик, лежу под одеялом, и окружающие стены кажутся необычайно далёкими.

«Мем?»

Издаю ли я звуки или же мой рот открывается беззвучно?

Чай, жажда — я хочу это произнести и не могу, мой голос пропал.

Спустя вечность я вижу озабоченное лицо Мем.

«Что ты хочешь? Что ты говоришь? Цветные карандаши? У нас их отродясь не было, они были у тебя, наверное, только в Амстердаме».

Она поправляет одеяло.

«Лежи спокойно и постарайся заснуть».

Её рука ласково гладит меня.

А вдруг это он?

…Солдат толкает в мой рот жвачку, которая словно пробка, становится всё толще и толще. Он проталкивает её до тех пор, пока она не застревает у меня в горле и я не могу дышать. Я яростно отбиваюсь, пытаясь освободиться, и меня дико избивают…

Растерянно я смотрю на маленькое ведёрко, которое протягивает мне Мем. Длинная нить слюны свисает из моего рта, а в горле словно застрял огромный кусок. Мем терпеливо стучит по моей спине, воздух, который я вдыхаю, резкий и тяжёлый.

Когда я пытаюсь схватить Мем за руку, чтобы держаться за кого-то, она вновь исчезает; я слышу стук её сабо по полу и какой-то скользящий шум, словно она тащит что-то, или кого-то.

Кого? Я присаживаюсь.

Вероятно, это всего лишь ветер…

Вечером Тринси тихо открывает альковные двери.