«Come», — говорит он, когда я не решаюсь, и спускает, словно малыша, на землю, ведёт меня в сторону дома, в сухое место под карнизом рядом с водосточной трубой и делает знак подождать. Он достает из машины несколько коробок и исчезает за углом. Машина издаёт тикающие звуки, жесткие и сухие, аккомпанемент для листьев, шелестящих под дождём. Хотел бы я знать, который сейчас час…

Вскоре раздаются громкие голоса с верхнего этажа, прерываемые коротким смехом. Я узнаю голос Волта. Нигде не видно ни одного человека, время от времени раздается треск веток и пахнет влажным мхом, землёй и грибами. Я с удивлением вслушиваюсь к всплескам веселья в доме: не забыл ли солдат, что я жду его и хочу вернуться домой?

Я иду к задней части дома. Дождь прекратился, но с крыши капает, и на гравии большие лужи. Светлое солнечное пятно падает на стену, и в этот момент кто-то наверху распахивает окно, яркий отсвет от которого отражается в мокрых от дождя верхушках деревьев. Как долго он ещё пробудет там наверху?

За домом растут несколько запущенных кустов, и скрытый среди них потерянный гиацинт загорается синим цветом. Поодаль стоит деревянный сарай, а чуть дальше ещё одна такая же зелёная машина. За сараем есть ещё и железная дорога, выглядящая заброшенной, заросшая травой и бурно разросшимися сорняками. Между деревьями стоит тишина. Стараясь не шуметь, я пробираюсь через хрустящий гравий и сажусь на подножку машины. Может мне убежать?

Звуки наверху умолкли, теперь я слышу лишь ритмичные, лёгкие стуки, перемежаемые звоном колокольчика.

«Jerome?»

Солдат стоит у задней части дома и манит меня к себе; мы идём за сарай. Снова пошёл дождь, и я прижимаюсь к дощатой стенке, а солдат выходит на пути и балансируя на рельсе, закуривает сигарету. Удержав своё тело в равновесии, он пристально смотрит на меня. Что мы здесь делаем, что это за детские игры? Я ощущаюсь смесью нетерпения и скуки.

Неожиданно он щелчком отправляет сигарету в кусты и присаживается на корточки передо мной. Я не могу отвести взгляд, пытаюсь улыбнуться, но ощущаю только нервные, неуверенные движения своих губ. Что ему нужно, он издевается надо мной? Он быстро встает, смотрит на сарай и быстрым движением притягивает меня к себе. Парализующий страх охватывает меня, мои пальцы немеют и всё окружающее заслоняет ослепительная ярко-белая завеса. Моё тело сжимается, словно собирается исторгнуть истошный вопль, но ничего не происходит. Я ощущаю грубый материал мундира на своём лице и чувствую горький запах дождя и металла. Одеревеневший и напряжённый, стою я в его неумолимом объятии; он может убить меня здесь у сарая, он может задушить меня или зарезать, и я ничего не смогу поделать. Затаив дыхание, застыв, стою я, парализованный произошедшим.

Словно издалека я слышу его хриплый голос: «Jerome, you o’kay?» и чувствую что-то теплое на моих волосах и затем на щеках. Он целует меня. Я не решаюсь пошевелиться, словно из-за этого могу исчезнуть, растворится в небытии.

Когда он поднимает мою голову, я вижу в его глазах совсем близко от себя его сильный взгляд охотника, преследующего добычу.

Его дыхание частое, словно ему трудно дышать. Теперь мне действительно становится страшно, паника охватывает меня целиком: я не смогу убежать; держу пари, что сейчас произойдёт то, что неявно и не высказано ощущалось с самого начала, он это задумал и сейчас сделает…

Его губы скользят по моему лицу, меня начинает судорожно и рывками трясти, я теряю равновесие, и чтобы я не упал, он вынужден прижать меня к стенке сарая.

Мне нужно защищаться, но как? Под его нажимом моё тело бьётся несколько раз о дощатую стенку сарая, из-за чего начинают болеть локоть и лопатки. Моя голова откидывается назад, я ощущаю дождь на своём лице и его лицо сливается с моим. Я словно медленно иду ко дну, опускаясь под его весом, давящим на меня. Я царапаю пальцами стену сарая, чувствуя, как ломаются мои ногти, в тщетной попытке отыскать опору на стене, мои сабо скользят по мокрой земле. Его рука дико и беспорядочно шарит по моей одежде, он дёргает моё пальто и пытается рукой залезть ко мне в брюки. Как пустой, ненужный предмет, прилип я к его губам: словно сдувшийся шарик, из которого выпустили воздух. Его щетина трёт мне кожу, его лицо давит мне на глаз и царапает губы. Я пытаюсь вырваться и кричать, но из меня исторгается только хрип. Его язык двигается между моими губами, и каждый раз, когда я их сжимаю, он настойчиво раздвигает их. Как рыба, он проскальзывает в мой рот. Когда я на мгновение расслабляю челюсти, он проталкивает язык, заполняя мой рот целиком, мы сливаемся в одно целое, словно он расплавился и струится в глубину меня. Время от времени передо мной мелькают его чужие, дикие глаза; словно охотник, исследующий дичь, он поворачивает и встряхивает меня, до тех пор пока я не замру навсегда. Он дышит мне в лицо, и когда он приподнимает меня, мне слышно как падают мои сабо, звонко стукнувшись друг о дружку.

«Listen[19], — шепчет он и неловко прижимает меня к себе. — Listen. Is good, is…»[20]

В доме раздаются голоса, хрустят шаги по гравию, ещё мгновение и я свободен, судорожно вдыхаю воздух, словно вынырнув с большой глубины; он отпихивает меня своим плечом к стене и оборачивается на шум. Совсем рядом запускается двигатель, но шум удаляется от нас и затихает.

Он нежно стирает дорожку слюны с моего подбородка, словно в попытке утешить. Я стою в носках в грязи и ищу мои сабо, я чувствую себя грязным, мокрым и осквернённым.

«Jerome? — спрашивает он. — Jerome, o’kay?»

И это снова повторяется; его губы, его руки, его поцелуи настигают меня и я больше не вырываюсь из его жёстких объятий, которые неожиданно ослабевают. Мне холодно, моё лицо пылает и болит, я издаю полузадушенные хрипы. Я боюсь, что когда он отпустит меня, то я упаду на землю и никогда не поднимусь, погибну там под дождём и в грязи, забытый за этим старым сараем. Он обвивает меня рукой и толкает меня сквозь мокрые кусты вдоль сарая.

Отъезд на машине происходит тихо и быстро, напоминая бегство. По дороге к автомобилю он поддерживает меня и прижимает к себе. Я начинаю плакать, сначала тихо, затем всё сильнее и сильнее, рыдания дёргают и трясут всё моё тело.

Почему он улыбается, как он может делать вид, что ничего не произошло?

Почему он не сделал того, о чем я подумал, почему не оставил меня там в грязи?

Он достаёт карту и раскладывает её. Его палец следует по красной линии и указывает на тёмное пятно: он ищет на дороге уединённое место, чтобы выбросить меня из машины.

«House? — Я слышу его вопрос: — Jerome house?»

Я не могу смотреть вверх и склоняюсь над раскрытой картой, которая шурша, скользит на моих дрожащих коленях.

«Jerome, look».

Когда я снова начинаю реветь, он прижимает меня к себе и держит карту перед моим лицом.

«Wams», — читаю я название поверх точки, на которую указывает его палец. Я указываю на Лааксум, который обозначен маленькими, чёткими буквами. Если он привезёт меня домой, то там увидят, как я выхожу из американского автомобиля.

Он целует мои высохшие глаза и слизывает, к моему ужасу, сопли, бегущие из носа, его губы ласково и нежно очищают моё лицо.

Мы едем дальше и солдат всё время гладит меня по спине. Я больше не реву.

«Say Wolt, say it[21], — говорит он. — Jerome, come on, say Wolt»[22].

С удивлением я слушаю свой сиплый голос, который повторяет требуемое.

Я чувствую непреодолимое желание лечь, но я продолжаю сидеть и смотреть во все глаза; я должен знать, где мы находимся. Он берёт мою руку и кладёт к себе на ногу, где она остаётся вяло и безжизненно лежать. Дождь прекращается.

Привкус его поцелуев ощущается в моём рту и не проходит. Может он останется в моей жизни навсегда, как и я, обгаженный и облапанный? Я погружаюсь в себя, в то время как солдат закуривает сигарету.