Я подошел к столу, где крутилась рулетка. Немногочисленные игроки в смокингах и нарядных платьях делали небольшие ставки, крупье бросал шарик, и шарик, подпрыгивая, с треском бежал по пестрому колесу. Крупье объявлял, что ставки сделаны и что ставок больше нет. Колесо бесшумно вращалось. Крупье глухо объявлял выпавшую цифру и лопаточкой на длинной ручке ловко двигал фишки по столу — в основном греб к себе.
Я вдруг понял, что совсем не умею делать ставки и что вообще первый раз стою за игровым столом.
— Э-э… Давненько я не играл в рулетку, — ухмыльнулся я. — Честно говоря, даже не знаю правил. Помогите мне, Роберт… Простите, как вас по отчеству?
— Хм! Допустим, Иванович.
— Итак, Роберт… Иванович…
— Слушаю вас, — учтиво склонил тот голову.
Я вспомнил нехитрые правила Булгакова.
— Поставьте на «красное», — сказал я и протянул ему свою фишку.
Мне показалось, что его бесстрастное лицо исказилось в усмешке. Нет, почудилось. Роберт Иванович положил на стол золотой кружок, и вдруг наступила абсолютная тишина. И хотя лица были скрыты в тени абажура — я понял, что все смотрят на меня.
— Ставки сделаны, ставок больше нет, — тускло сказал крупье. Все замерли.
— Вы откуда, Роберт… Иванович? — прошептал я.
— Из Портсмута, — так же шепотом ответил он. — Только не из британского. Из американского. А по-русски уже здесь… насобачился.
И как будто бы зазвучала музыка, нет, это была не музыка, это была просто груда хрустальных звуков, которые ссыпались в большую стеклянную воронку.
Я не услышал, что объявил крупье, но Роберт Иванович, склонившись ко мне, тихо сказал:
— «Красное» выиграло.
И вот тут-то действительно грянула музыка, но, похоже, услышал ее только я один.
Магнитофон орал как оглашенный. Узкая коричневая лента с левой бобины тихонько вползала ему в нутро, и звуки, скрученные в рулончик, таинственным образом преобразовывались в музыку. Музыка была польская. Но по звучанию — вполне английская.
Жиденькая елка стояла в углу комнаты. Вместо игрушек на ней висели оранжевые морковки, малиновые свеколки и большие светлые яблоки.
Я — незримый — сидел за столом, и мутная белая брага стояла передо мной в жестяной кружке. Горели стеариновые свечи. Лица людей, сидящих вкруг стола, были неясными. Но люди разговаривали знакомыми до боли голосами. И говорили и спорили о вещах столь умных и странных, что можно было подумать, что я попал на какой-нибудь диспут, проводимый обществом «Знание».
Я прислушался.
— Планета — это саморегулирующая система. Она сама обеспечит людей и топливом, и едой, и водой. И не будет никакого перенаселения.
— Э-э! Ребята! Хорош! Новый год скоро!
— Нет, подожди! Это, знаешь ли, очень оптимистический взгляд на цивилизацию. Но вот все истребительные войны двадцатого века, все эпидемии — никак не привели к уменьшению популяции хомо сапиенса. Наоборот, население планеты увеличилось в несколько раз. И заметь, как оно активно осваивает Землю. А недра истощаются! Рано или поздно мы вычерпаем все! И что? Будем бессмысленно сидеть под безнадежно закопченным небом? И ждать каких-нибудь инопланетян? С какой-нибудь… альфы Центавра? И чтобы они тут нам все обустроили. А если это будут не добрые пришельцы, а зловреды какие?
— Во-во! Инопланетяне! «На Тау Ките условья не те…»
— Нет, мысль про зловредов мне нравится. Вернее, совсем не нравится.
— Э-э, вы, братья, фантастики начитались. Вы бы лучше переписку Сталина с Рузвельтом и Черчиллем почитали. Особенно интересно про ленд-лиз…
— Да не будет нам больше никакого ленд-лиза!
— Ладно, ладно. Ты только рубашку на себе не рви. Так я не понял, ты что, против прогресса?
— Да не против я прогресса! Я — за! За полную механизацию. Боюсь только, это нам не поможет, а, наоборот, приблизит конец. Наизобретаем машин, роботов и, думаю, сами сможем — предположим, разумно — обустроить Землю. Но не об этом речь. Ну обустроили. А потом-то что? Сидеть в палисаднике, пить пиво и играть в шахматы? Покрываться мхом, лишайниками и плесенью?
— Из плесени, между прочим, пенициллин делают.
— Вот-вот! И будут какие-нибудь таукитяне из нас пенициллин делать.
— Слышь, братья, что я вам расскажу! Мы с Хиппой в пятницу коровник разбирали, ну, спорим, как обычно. Старик Язепс ходит кругами, молчит, только глазами зыркает. Сели перекурить. Опять заспорили. Хиппа вдруг как заблажит с латышским акцентом: «Поспорил старенький аутомобил, что пробегит он четыреста мил…» Вскочил — и гран-батман кидает! Старик Язепс буркалы свои свинцовые выкатил, в Хиппу пальцем ткнул и говорит: «Ты — Солженицын!» И глаза у него были, скажу я вам, как у героического пулеметчика. Валерка, кто такой Солженицын?
— Хиппа — Солженицын? Ой, умереть не встать! Это старый хрен, наверно, Би-би-си наслушался. Или «Крокодила» начитался.
— Дваволоди говорили, что старик Язепс из латышских стрелков.
— Суровый дед.
Я сосредоточился и стал наводить резкость. Голоса стали более внятными. Тени стали четче, лица прояснились. Вкруг стола сидели молодые кудлатые волки, и в их глазах горели зеленые огоньки.
— Значит, мир обречен? Значит, мир катится к черту?
И молодые волки задумались и приуныли. Они были молоды и отважны, и они не боялись изможденного будущего, и не путали их ни каменные пустыни, ни каменные джунгли.
Они бежали в Америку.
После девятого класса все пошли подработать в геофизической экспедиции. На исходе лета как-то вдруг стало ясно, что в школу они не вернутся. Они вытащили свой звездный билет.
Были они дерзкие и красивые в свои шестнадцать лет, и им нравилось самим управлять своей жизнью. Электрическая мысль была прямая, как железнодорожная магистраль: они договорились доехать до ближайшего морского порта, пробраться на торговое судно, спрятаться где-нибудь в трюме и в первом же иностранном порту смыться на берег. А уже там — в Америку! Через континент, понятно, на «пульманах с боковым затвором» или автостопом. «Ветер мчится — хо-хо-хью! Прямо в Калифорнию!» Встречай нас, город Сан-Франциско! Они готовы были рискнуть — и пройти тропою ложных солнц, и раствориться в белом безмолвии.
Хиппа продал на рынке за полцены свой двухскоростной мопед «Верховина-3», Боб продал только что купленный к десятому классу костюм, Валерка взял сто рублей в серванте. Команча только подпоясался. Денег хватило до Риги, хотя экономили страшно: в столовых брали один чай, ели запасенные черный хлеб с копченым венгерским салом. Уже в дороге они перестали говорить об Америке. Но им страшно нравилось таинственное, магическое путешествие.
Они побродили по улицам иностранного города Рига, доели хлеб с салом и на малиновом поезде уехали в Сигулду. Валерка все повторял: «Сигулда вся в сирени, как в зеркала уронена: зеленое на серебряном, серебряное на зеленом».
Сигулда и окрестности — все было затянуто туманом. Сквозь белесую пелену проступали гигантские черные ели и жухлые дубы, облитые тонким мхом. В глухой тишине горели красные ягоды «волчьего лыка». Влажный запах прели тревожил ноздри. В открытых садах светились яблоки. Иногда они беззвучно срывались с ветвей и скатывались к краю дороги. Из тумана выходили молчаливые люди и бесстрастно глядели на мальчишек, медленно поворачивая им вслед плоские лица.
Жутко хотелось есть, но отчаянья не было.
Они начали выживать. Батрачили за бобовую похлебку на зажиточных латышей, которые передавали их из рук в руки, пока буфетчица Парсла из харчевни «Рябая собака» не подсказала, что делать. И они чин-чинарем устроились в научно-опытном хозяйстве на заготовку дров. Дали им две комнаты на хуторе Вецкренис, и они зажили как трудолюбивые гномы.
Из соседнего хутора Мулдас наезжали на мотоцикле неразлучные, как сиамские близнецы, Дваволоди — привозили самогонку, подкрашенную жженым сахаром, слушали грустно гитару. Приходил юноша Юзек — приносил магнитофон с польскими скальдами, хвастался свежим маникюром. Иногда Белоснежкой приходила Парсла, приносила яблочную водку и кислое цесисское пиво.
