Покинули сцену недоумевающие участники представления, немало позабавив зрителей своим растерянным видом, ушли опасливо члены комиссии, и гипнотизер уже объявил, что чудесный вечер, вот, подошел к концу и что спасибо всем, кто принял участие в эксперименте, пусть не обижаются, кого невольно обидели, ну и так далее, как раздался звучный голос из зала: «А еще напоследок номер!» Это Гарусов не просил — требовал. «Еще! Еще!» — зашумели в рядах. «Ну, хорошо!» — устало сказал гипнотизер. Для исполнения последнего номера тут же и вышла дружная компания: весь распахнутый шикарный Гарусов с хихикающими Тоней и Зиной Соколкиной. Сам Соколкин категорически отказался, сказав, что в балагане он предпочитает быть зрителем. Гарусовы и Соколкины были давно дружны, часто бывали друг у друга в гостях и не только по праздникам, а и просто выпить рюмочку-другую коньяку, на первомайские и ноябрьские демонстрации ходили всегда вместе, брали на одном поле участки под картошку и даже семейно ездили летом в Евпаторию. И чего они полезли на сцену? Наверно, поддали перед концертом в буфете, а сейчас куражились.

Гипнотизер ловко усыпил всю компанию — и Гарусов никуда не делся, — а потом предложил показать, чем они занимались в прошлые выходные. И пантомима началась! Тоня сразу повязала фартук и начала, напевая «Рулатэ, рулатэ, рулатэ, рула…» и легко танцуя, крутить мясо в мясорубке, чистить лук, плача при этом чистыми слезами, словом, изображала образцовую домохозяйку, затеявшую в воскресенье беляши. Кабы она видела, что происходит за ее спиной! А происходило за ее спиной вот что: Зина и Гарусов с растянутыми от улыбок лицами медленно стали сходиться. Зал замер. Тишина стояла невыносимая, слышен был только стук каблучков Тони — да еще ее невнятная песенка.

Зина и Гарусов остановились, туманно глядя друг другу в глаза. Вдруг Зина решительно взялась за гарусовский брючный ремень и потянула его. Брюки скользнули вниз, обнажив голубые кальсоны. Зал тяжело и опасно молчал. Потом раздался сдавленный женский крик: «Да что это, в самом-то деле?! Безобразие!» И зал зашумел, как Черное море. Славка Соколкин сидел помертвевший на балконе и видел, как выбирается из ряда отец, как он идет из зала прочь — с перекошенным красным лицом. Все смешалось. Гипнотизер быстренько всех разбудил, скомканно поклонился на ходу и исчез за кулисами. Тоня стояла остолбеневшая. Зина закрыла искаженное любовной мукой лицо руками и повалилась на стул. Гарусов, подхватив брюки, зарычал: «Что такое? Что? Где он?» — и бросился вон со сцены.

Расходились угрюмо. Авсей, сосед Соколкиных по дому, надвинув шапку-боярку по самые брови и вытянув губы, завел было: «Родила мама Зиночку, купила ей корзиночку — расти, моя дочурка, подрастай! При публике столичной веди себя прилично…», но его пихнули локтем, и он умолк. Кто-то негромко ругнулся матом — только непонятно было, к кому относится эта брань. Стали вываливаться на широкое каменное крыльцо дворца и медленно расходиться по сумеречным улицам. Молчали.

Подошел автобус на Розу. Его не штурмовали, как обычно, а просто построились в очередь. Укатил третий секретарь со своим референтом, прихватив с собой Галю Анцифирову из аппарата. За «Победой», треща и тарахтя, рванулся Гена Бектышанский, склонившись над рулем воображаемого мотоцикла, помчался через площадь, скользя по ледяной корке своими разбитыми кирзовыми сапогами. Промчался — и канул в темноту.

Лев Бендиткис уезжал вечерним поездом «Роза — Челябинск». Вагоны медленно тащились мимо старого сумрачного отвала, который, казалось, наползал, наваливался на городок. Слева в окне проплывали затянутые темно-синей дымкой дома и пустынные улицы. Горели редкие огни. То ли от заоконного неуютного пейзажа с фиолетово-чернильными провалами, в которых сияли золотые кляксы фонарей, то ли от странного, морозного, пропахшего угольным чадом воздуха, что забивал ноздри даже в этом обшарпанном вагоне, вернулось тягостное чувство, которое все чаще и чаще приходило к нему. На его представлениях и раньше случались недоразумения, и он всегда досадовал, когда не удавалось закончить концерт триумфально. Но не это тревожило и давило душу. Он, обладающий чудесным даром, особой сверхчувствительностью, развитой упорными тренировками, ощущал всем своим обостренным свойством, всей своей тонкой натурой какие-то атмосферные изменения, чувствовал, что происходит что-то неладное в самом воздухе, что с фатальной неизбежностью — беззвучно и медленно, невидимо и неосязаемо — вздыбливается, надвигается, наползает какая-то чудовищная, мглистая, глыбистая лавина, подминая под себя большие и маленькие города и веси, всю-всю огромную территорию страны, и он с ужасающей ясностью понимал, что рано или поздно эта сизая, грубая, пустая порода заполнит все поры жизненного пространства, завалит обреченно каждый уголок его, как губительный пепел когда-то засыпал веселые и беспечные Помпеи и Геркуланум.

2008

Небольшое предисловие от издателя

Сандалов сгинул, аки обр, оставив после себя легкую память и тяжелую связку рукописей. Эта связка, перевязанная крест-накрест капроновым чулком, долгое время кочевала по его многочисленным друзьям, редко вызывая чувство любопытства, и вот однажды попала ко мне в руки. Не скажу, что я немедленно развязал ее, как развязывает юноша нетерпеливой рукой пояс девушки, да и то, надо заметить, эта толстая потасканная связка бумаг ничуть не отдавала целомудрием. Наоборот, от нее за версту несло перегаром и матрацами, не знавшими простыней, затхлым чуланом и грязной кухней. Но как-то, наводя порядок на антресолях, я обнаружил это махло и почувствовал себя этаким архивариусом, этаким собирателем бумажного хлама, в котором среди обилия пустяков ищешь жемчужину. Я недрогнувшей рукой полоснул по капроновому чулку кухонным ножом. Кипа безобразно вздулась и расползлась.

Перебирая захватанные потрепанные бумажки, я вдруг загорелся мыслью издать литературное наследие Сандалова, но, увы, повесть, которая привлекла мое внимание, обрывалась на самом интересном месте. Может быть, она где-то затерялась в нелегких его скитаниях, а может, и вовсе была не закончена, что было бы очень печально, ибо повесть эта показалась мне любопытным документом, написанным очевидцем и пассивным участником времени, которое у нас сейчас стыдливо именуют временем стагнации. Не беда, подумал я, что повесть не закончена, ведь нам интересны и «Штосс» Лермонтова, и «Театральный роман» Булгакова, но тут же прервал свои размышления, пораженный собственной дерзостью.

Время шло, я разбирал архив, все больше погружаясь в бумажные хляби. Уже собиралась книга стихов, небольшой цикл рассказов… И я вернулся к незавершенной повести. И решил, что начинать публикацию сандаловского наследия нужно именно с нее. И с этим необоснованным решением я пришел в издательство.

Это было какое-то сумасшедшее лето: то африканская жара обрушивалась на город, то ветер необжитых пустынь, то долгие и холодные дожди. Когда шел дождь, я открывал настежь окно, садился на подоконник и слушал полночь, и слушал, как дождь мнет кусты смородины под окном. Резко пахнет вишневым листом, липовым цветом, но нежный запах смородины, а не тяжелый, густой и терпкий запах лип пронизывал мою душу сквозняком. Висячий фонарь во дворе дома освещал небольшой сад, листья вишни сверкали в дожде, и блики бродили по комнате, по желтым выцветшим обоям, скользили по унылому зеркалу в резной малиновой раме. Ветхий пропыленный тюль и зеленые шторы вздрагивали от порывов ветра — и тогда зеленый воздух комнаты мерцал, колеблясь, и светлые чешуйки бликов тонули в густом воздухе, в котором перемешались чудесные запахи табака, книг, теплой паутины и ночной свежести.

Иногда я выходил на улицу под дождь и бродил по пустынным улицам меж мощных лип и грозных зарослей сирени — в кромешной и великолепной ночи. Если дул ветер, я закрывал все окна и двери, задергивал шторы, зажигал крохотную настольную лампу с оплавленным плафоном и слушал, как гудит деревянный дом под напором ветра необжитых пустынь, как поет в печной трубе домовой.