Савояж помолчал, пыхнул сигарой.
— Итак, решайтесь! — вдруг рявкнул он.
И я потянулся за желтым кружком, который нестерпимо сиял в свете настольной лампы. Савояж удовлетворенно кивнул.
— Не забудьте, вы можете поставить только три раза. У Пушкина, помните?
— Что у Пушкина? — в полуобморочном состоянии прошептал я.
— В «Пиковой даме».
— Э-э… Там, кажется, Германн сошел с ума.
— Не бойтесь. Вам это не грозит. Но все-таки играйте осторожно.
Савояж хлопнул рукой по странному сооруженьицу, оказавшемуся обыкновенным звонком, и властно обратился к колыхнувшимся портьерам:
— Проводите клиента, Роберт. И побудьте при нем, вдруг понадобится ваша помощь. Да, и дайте ему галстук!
Выпучив глаза, он затянулся сигарой и стал медленно цедить дым сквозь тонкие губы, окутывая себя сизыми клубами, пока не исчез вовсе за легким слоистым занавесом.
Интересно, что он обратился к неведомому Роберту по-английски, но самым интересным было то, что я легко понял смысл сказанного. Я, честно говоря, думал, что мой английский значительно хуже.
— Follow me, — услышал я негромкий голос и покорно пошел за невесть откуда взявшимся распорядителем, повязывая на ходу невесть откуда взявшийся галстук.
Нам опять пришлось проделать путь по лабиринту, но это был совсем другой лабиринт! Это были не холодные загаженные коридорчики и лестницы внутриутробного общепита, отделанные линолеумом с алюминиевыми уголками, где воняет прогорклым маслом, жареным луком, гнилой картошкой и еще черт знает чем, что, вероятно, и есть-то нельзя, но однако же подается в столовых как суточные щи и рубленые бифштексы, — мы шли по вощеному паркету через полутемные большие комнаты, в которых стояла антикварная мебель, а стены были обиты узорчатыми тканями. Высокие белые двери с пружинными ручками из красной меди бесшумно распахивались, являя роскошное старорежимное благолепие. В обширной зале, устланной пестрыми коврами и заставленной колоссальными книжными шкафами, я притормозил. За стеклами золотом блестели корешки книг. На специальных подставках, задрапированных грубым серым холстом, стояли мраморные головы и бюсты. В мощных темных рамах висели писанные маслом портреты каких-то важных людей в сюртуках, фраках, мундирах, а иногда в старомодных пиджаках. Небольшие гравированные портреты в бежевых паспарту были обрамлены легким серебряным багетом. Ба! Да это же Пушкин! Добрый вечер, Александр Сергеевич! Не ожидал… Ну разумеется, Николай Васильевич Гоголь… Михаил Юрьевич Лермонтов… А это кто? С таким шикарным галстухом? Гм! Никак Владимир Федорович Одоевский? Предположим. Тогда вот этот важный человек, возможно, барон Брамбеус. Логично, но дальше должен следовать, например, Антоний Погорельский… Или Сомов. И какой-нибудь господин Загоскин-с! Да-да, тот самый.
Над деревянной конторкой, испачканной фиолетовыми чернилами, в несколько рядов висели превосходного качества дагеротипы и старинные фотографии, наклеенные на картоны. Там были типичные французы, еще несколько джентльменов — похоже, англичан, какие-то немцы и один явный поляк. Над широким письменным столом, на котором громоздился чудовищный ундервуд, канцелярской кнопкой был пришпилен вырезанный из какого-то журнала портрет Эйнштейна с высунутым языком, а ниже — цветные фотоснимки совсем непонятных господ новейшей выделки. Может, американы? У меня возникло ощущение, что все они люди известные. И не будь так темно, я бы пригляделся к ним более внимательно. На одном снимке старик в темной клетчатой рубахе склонился с авторучкой над листом бумаги. На переднем плане лежали в беспорядке книги в лиловых обложках. Он был очень похож на моего водителя по странноприимному дому. Только лет на двадцать старше. Лицо его было изборождено морщинами. Я оглянулся. Почтительно стоявший за моей спиной Роберт с недоумением поднял брови, пожал плечами и улыбнулся. Да нет же, человек на фотографии не может быть старше самого себя и всегда выглядит моложе. Но очень похож.
Я остановился перед мраморной головой восточного мудреца. Длинная заостренная борода, тюрбан… Нет, скорее маг, а не философ.
— Пифагор, — объявил мой спутник по-английски. — Этот экземпляр — из Мемфиса.
Рядом стоял небольшой бюст еще одного мудреца. Портрет был великолепен! На цилиндрическом цоколе было высечено по-гречески «Аристотель».
— Из коллекции Фульвия Урсина, — сообщил Роберт. — А это, — он кивнул на мрачного бородача, — Платон. Работа Силаниона.
— Отличные копии! — восхитился я, старательно выговаривая английские слова.
— Это оригиналы, — улыбнулся Роберт.
Я обалдело уставился на него.
— То есть как это? — пробормотал я по-русски.
— Надо перекурить, — сказал Роберт тоже вполне по-русски, и в руке его появилась пачка «Мальборо».
Он широким жестом пригласил меня присесть за низкий столик, на котором стояла массивная хрустальная пепельница.
— Из местного буфета? — сдержанно поинтересовался я, закуривая.
— Что? — рассеянно переспросил Роберт. — А! Нет, это из моих запасов.
Он с наслаждением затянулся. Синий дым заклубился над нами. Роберт усмехнулся:
— Абсолютное оружие!
— Хорошо. Я не спрашиваю вас, что это за заведение. Хотя вопросов много. Я не буду спрашивать, что это за лотерея такая — сам пришел к вам. Но ответьте, ради бога, что значит «оригиналы»? Я ведь не какой-нибудь невежда. Я античную литературу сдавал Станиславу Бемовичу Джимбинову. Ходил на лекции Азы Алибековны Тахо-Годи. Латинские тексты со словарем худо-бедно разбираю. Как, впрочем, и немецкие.
Роберт с интересом смотрел на меня, попыхивая сигаретой. А я распалялся:
— Так вот. Герман Хафнер в своей книге, изданной три года назад издательством «Экон Верлаг», утверждает, что статуя Пифагора в Мемфисе — без головы! А великолепный бюст Аристотеля из коллекции Фульвио Урсино бесследно исчез давным-давно и нам известен только по рисунку Теодора Галле, хранящемуся сейчас в Ватикане.
— Пожалуй, что так, — кивнул головой Роберт. — Кстати, где вы достали Хафнера? Я помню это дюссельдорфское издание.
— На книжной толкучке. В «Яме». На Шувакише.
Видя, что он совершенно не понимает нашу географию, объяснил ему, what is Шувакиш.
— Шу-ва-киш? — Он засмеялся. — Чудесно!
— Да, это все чудесно. Но, однако же, давайте объяснимся.
— Ну что вы, право, зачем же все объяснять? А тайна? Без тайны никак нельзя. Вы сами все скоро поймете.
Он загасил окурок в пепельнице.
— Нам пора.
И больше мы нигде не останавливались.
Наконец мы оказались перед дверью, украшенной затейливой резьбой. И на каждой створке — косматые головы львов с разверстыми пастями, из которых торчали нешуточные клыки.
Я шагнул за дверь, пугаясь в портьерах, и встал, пораженный: это было настоящее казино! В полумраке горели желтые абажуры, ловкие белые руки сновали над зелеными столами, раскидывая пестрые карты, слышались приглушенные голоса, и все было чинно-благородно, как в каком-нибудь французском кино про роскошную жизнь.
Народу было немного. Лампы висели очень низко над столами, и лица были неразличимы. Но одно мне показалось знакомым… Нет, этого не может быть! За игорным столом сидел… Адриано Челентано! Он был в белом смокинге. Перед ним возвышалась гора фишек. Рядом на узкой тележке с резиновыми колесиками стояла большая тарелка с какой-то невиданной едой. Челентано метнул пригоршню фишек в центр ломберного стола, наклонился к тарелке и, не сводя глаз с банкомета, стал есть. Еду он брал прямо рукой, сложив пальцы в щепоть, и глотал ее практически не жуя. Через минуту тарелка была пустой. Из кармана брюк он достал большой мятый платок, вытер им жирный рот, руки и начал собирать фишки в столбик своими тонкими пальцами. Возникло ощущение, что вот сейчас он высоко закинет голову, выпрямит горло и отправит все эти фишки в рот. На десерт, так сказать. Но синьор Челентано, подняв руку, картинно высыпал их в центр стола. Что за дьявольщина! Я пригляделся. Челентано был очень похож на писателя Александра Верникова, которого друзья зовут запросто — Кельт. Может, это все-таки Кельт и есть? Зашел, как говорится, сорвать банчок. Тогда не буду ему мешать. Игра — дело серьезное. Особенно если это карточная игра.
