– Антизональными.
– Доктор, да ты прямо на лету схватываешь!
– Так, а что случается при переходе обратно?
– Человек возвращается к большему разрешению. Приспосабливается, перестраивается изнутри, я называю это преобразованием. Главное, не избежать потери информации. Нельзя пересечь зону низкого уровня, то есть с низким клеточным разрешением, и ничего не потерять. Дело в том, что люди, животные, микроорганизмы ловко приспосабливаются к преобразовательным потерям. Машины не так ловки. Изменения подрывают их на атомном уровне, потому что они жесткие, неадаптивные. Им необходимы точность и идеальные соответствия. Ошибки множатся чуть ли не в геометрической прогрессии. Все созданное с высокой точностью не переносит миграции меж зонами разных уровней. Это как передавать сложное сообщение по испорченному телефону. Что-то пропадает, что-то неверно толкуется; малейшая оплошность – и в итоге получаешь белиберду. Машины ломаются, доктор, а при возвращении в зону высокого уровня сломанное не восстанавливается.
– Снова интересная теория.
– Но это единственное ее достоинство, так ты считаешь? И знаешь что? Ты абсолютно прав. Теория непроверяемая, недоказуемая. В приличной компании такую не изложишь.
– Допустим, вы правы. – Кильону захотелось проявить великодушие. – Идей лучше вашей все равно нет, верно?
– Доктор, ты слишком любезен.
– Но как же так получилось? Откуда взялось Око Бога? При чем тут Клинок? А также тектоманты и их гильдия?
– Вопросы по существу, какой ни возьми. Отличные вопросы, на которые я в нынешней ситуации совершенно не готов ответить.
Наконец они спустились на пол, тоже захламленный и запыленный, но не такой опасный, как гора обломков. Стеклянный купол был пядей пятьдесят в диаметре и, как ни странно, без следов повреждения, хотя на него наверняка падал крупный строительный мусор. Кильон протер небольшой участок рукой, обнажив блестящее, как бриллиант, поразительно холодное стекло без единой царапины.
– Внутри что-то есть, – объявил Рикассо, ладонью заслонив глаза от слепящего света. – Не то картина, инсталляция, не то рака, – разочарованно добавил он, словно ждал чего-то интереснее. – Статуэточки, и только.
Кильон расчистил участок побольше, чтобы лучше все рассмотреть. Внутри купола была песчаная площадка, местами усеянная скалами и булыжниками. Посредине, фактически под самой вершиной, на диагональных сваях стоял дом. Острыми краями и механическим обликом он больше напоминал машину, но о таких летательных аппаратах или автотранспортных средствах Кильон не слышал.
Еще удивительнее казались статуэтки. Кильон насчитал шесть фигурок, застывших в разных позах вокруг дома на сваях. По росту – так сущие дети, самые высокие Кильону по пояс, а вот по лицам не определишь, дети это, лилипуты или пигмеи. Одели их в белые бронекостюмы, на лица надвинули изогнутые черные козырьки. На спине у каждого – горб, на груди – что-то вроде аккордеона, на руках, непропорциональных телу, – перчатки. Кто-то из «детей» работал граблями или лопатой, кто-то смотрел вдаль, заслонив от солнца безликое лицо в жутком подобии позы Рикассо.
– Странная инсталляция… – задумчиво протянул Кильон.
– Обрати внимание, доктор, что у него на плече! – Рикассо показал на ближайшую к ним фигуру. – Узнаешь? Символика та же, что на разбитых машинах по ту сторону стены. Прямоугольник с пятиконечной звездой.
– Мне это по-прежнему ничего не говорит.
– Да и мне тоже, но, вероятно, говорило тем, кто построил этот купол. – Рикассо запрокинул голову. – Я о здании. Стеклянный купол и статуи наверняка старше. Если они натолкнулись на инсталляцию, как мы с тобой, трудно сказать, какое значение они ей придали. – Рикассо хохотнул и с чрезмерным пафосом продекламировал: – «В ту пору, прежде чем открылись им врата рая, мужи и жены ходили аки дети».
Кильон помнил цитату и закончил за Рикассо:
– «Так изобильны были плоды и дары рая, что жили они по сорок лет, иные еще дольше. В ту пору была Земля теплой, зеленой и синею, не счесть было уделов ее». – Он выждал пару секунд, не желая разрушить волшебства фразы, и добавил: – По-вашему, это что-то значит?
– Вряд ли. – Рикассо вытер пыльные ладони о колени. – Нет, я, конечно, двумя руками за поиски ответов в древних текстах. Однако время от времени нужно примиряться с тем, что разгребаешь религиозную белиберду. – Рикассо посмотрел вверх – на гору мусора и небо, темнеющее в треснувшем потолке. – Однако не будем заставлять себя ждать, ладно? Нам ведь нужно спасти Клинок.
Они задержались, чтобы выгрузить фотопластинки из подфюзеляжной камеры, и зашагали меж брошенных зданий в обход купола. Куртана посадила «Репейницу» на ближайший открытый участок, лишив их шанса провести осмотр, который ройщики сочли бы ненужным. Без лишних слов Рикассо с Кильоном поднялись на борт. Лидер Роя трепетно прижимал пластинки к груди.
«Репейница» набрала высоту и понеслась к востоку наперегонки с удлиняющейся тенью Клинка-2. К следующему утру Рой пересек Напасть и Глушь, вернувшись на известную по картам территорию. Затея Рикассо удалась, вне сомнений сэкономив драгоценное время и топливо, только авиаторы не ликовали. Рой раскололся, потеряв свою часть не в войне, не в аварии, а из-за политических разногласий. Позади осталась бо́льшая часть пути, но, вполне вероятно, не самая сложная. До Клинка было еще лететь и лететь, в том числе и через земли, которые сейчас занимали черепа.
После Напасти Рой перестроился: «Репейница» и другие разведчики влились в основную массу. Между большими кораблями засуетились шаттлы. Рикассо и Кильон вернулись на «Переливницу ивовую», чтобы проверить, сколько сыворотки там сохранилось. Мерока отправилась с Кильоном, а вот Аграф и Куртана остались на «Репейнице», чтобы проконтролировать ее готовность к последнему отрезку пути. Кильону не хотелось разлучаться с Калис и Нимчей, но его заверили, что это ненадолго.
Обман раскрылся, лишь когда шаттл пристыковался к «Переливнице» и Рикассо объявил, что присутствие Кильона требуется для суда над Спатой.
– Я не должен в этом участвовать. – Огорошенный Кильон считал, что суд над Спатой – дело отдаленного будущего и его не коснется.
– Напротив, ты центральная фигура процесса. Добейся Спата своего – нас с тобой повесили бы сушиться на солнышке. Думаешь, новые власти приняли бы тебя, забыв о твоем прошлом? Нет, милый, боюсь, что нет. Устроили бы другой процесс, балаганный, с единственным возможным результатом, и тебя казнили бы в назидание колеблющимся. – Рикассо крепко ухватил Кильона за руку и поволок на «Переливницу ивовую». – Те фотопластинки не просто изобличили Спату. Они спасли нас обоих от пропеллера.
– Вы до сих пор ими пользуетесь?
– Имеются способы и получше, но всегда можно сделать исключение.
– Кстати, о тех пластинках, – начал Кильон, когда они благополучно перебрались на «Переливницу». – О них мы так и не поговорили.
– А в чем дело?
– Вы за мной шпионили. Снимали меня все время, пока я работал в лаборатории.
– Это дело моей жизни. – Рикассо только плечами пожал. – Ты и впрямь думал, что я не приму меры предосторожности?
– Я думал, что завоевал ваше доверие.
– Доверие ты завоевал, но как я мог убедиться в твоей компетентности? Вдруг я засек бы, как ты путаешь реагенты?
– На одной фотографии?
– Обычная мера предосторожности. Не надо рушить нашу чудесную дружбу.
– Я собирался забыть об этом, пока вы не притащили меня на суд над Спатой.
– Ты теперь ройщик, доктор. Считай это своим гражданским долгом. Не переживай, много времени суд не займет, случай-то очевиднейший.
По крайней мере, здесь Рикассо не ошибся. Суд продолжался чуть дольше часа, из которого немало времени заняли формальности. В герметизированной комнате без единого окна собралось человек двадцать, включая Спату и его защитника, который выступал робко и неуверенно, с растерянным видом человека, чувствующего, что от него ничего не зависит. Обвинение состояло из Рикассо и пяти старших капитанов. Насколько разобрался Кильон, в Рое они соответствовали трибуналу. Еще десять капитанов разных кораблей – и ярых сторонников Рикассо, и настроенных нейтрально – стали присяжными. Кильон один выступал со свидетельскими показаниями и, к счастью, недолго. Его допросили о появлении в Рое, о синей записной книжке и, наконец, о его участии в побеге боргов. Кильон отвечал честно: скрывать ему было уже нечего. Спросили бы о Нимче – он рассказал бы все, что знал.
