— У вас капуста есть?

— Нет.

— А картошка?

— Нет.

— А помидоры или огурцы?

— Вы что не видите, что это овощной магазин, а не справочное бюро?!

Когда в апреле 1986 года произошла чернобыльская катастрофа, народ, чтобы не сойти с ума, засмеялся.

— Ты куда, Колобок, катишься?

— Я не Колобок, я ёжик из Чернобыля.

Рентген: пройти между двумя гомельцами.

Пишет Гапка в МАГАТЭ:

«Шо-то у Гриця нэ тэ».

Вдов Чернобыля назвали чернобобылками.

Подружились в эпоху нового мышления кагебешник и цэрэушник. Наш спрашивает:

— Скажи честно, Чернобыль — ваших рук дело?

— Нет! Это вы сами. Мы — это Агропром.

Новый герб Киева — двуглавый хохол.

— А ты знаешь, что Чернобылю присвоили имя А. С. Пушкина?

— Почему?

— Ведь это он первый сказал: «Отсель грозить мы будем шведу».

Плакат: «Мирный атом — в каждый дом!»

Тётка продаёт картошку и кричит:

— Картошка из Чернобыля!

— Зачем ты кричишь, кто же у тебя её купит?

— Купят: кто для тёщи, кто для соседей…

26 апреля — День советской радиации.

Днепр переименован в Угрюм-реку, ибо редкая птица долетит до его середины.

Из огня да в полымя: из Афганистана в Чернобыль.

— Почему всё-таки взорвался реактор? Ведь техника должна быть рассчитана на дурака.

— А если дурак руководящий?

— Можно ли предотвратить взрывы реакторов чернобыльского типа?

— Можно, если их взорвать до запуска.

Двое чукчей пилят атомную бомбу. Прохожий говорит:

— Что вы делаете — взорвётся!

— Ничего, у нас ещё одна есть.

Сразу после чернобыльской катастрофы секретарь ЦК Белоруссии Николай Слюньков посетил заражённую зону, успокаивал население, говорил, что ничего страшного не произошло, жить на этом месте можно. Однако на приёме, устроенном в его честь, ел и пил только то, что приготовил его личный повар из взятых с собой продуктов.

После чернобыльской катастрофы тогдашний министр здравоохранения СССР академик Чазов выступил в Киеве и сказал: «Сегодня мы уверенно говорим, что авария не отразилась на здоровье человека».

В апреле 1990 года на демонстрации в Киеве несли транспарант:

Люди, живущие в зоне бедствия, получают «компенсацию» — тридцать рублей в месяц, которые называют гробовыми.

Как-то, ещё совсем недавно, здесь стоял одинокий раковый корпус. Сейчас это был целый раковый город с бесконечным лабиринтом улиц, вдоль которых тянулись больничные здания. Была зимняя ночь, немного подмораживало и слегка мело, жёсткая и сухая позёмка снежной пыли перекатывалась по асфальтированным улицам ракового города. Кругом не было ни души. В редких окнах виднелся тусклый серо-зелёный свет — горели ночники.

К. попал сюда неожиданно. Среди ночи его разбудил телефонным звонком давно хворавший друг, живший на одной с ним лестничной площадке. Ночью у него случился приступ, и врач «неотложки», подозревая страшный диагноз, предложил, как он выразился, на всякий случай проехать в онкологическую клинику, дабы исключить худшее. Больной попросил К. по-соседски и по-дружески проводить его в этот печальный путь. К. конечно же согласился и поехал в качестве сопровождающего. Несмотря на дурное самочувствие, больной бодрился и даже пытался шутить. Однако К., говоря нужные в таких случаях неискренние слова разглядывал серо-жёлтое лицо больного друга, потускневшие и запавшие его глаза, бледную фиолетовость ногтей и думал про себя: «Горько признаваться в том, но ты не жилец».

Машина «скорой помощи», на которой они ехали, несколько минут шла по городу, а затем въехала в ворота и покатилась по другому воистину бесконечному городу претендентов на лучшую жизнь. Этот город полумёртвых, казалось, был более обитаем, чем город живых, хотя ночь опустошила улицы и в том, и в другом.

Корпуса были разными: одни получше — для спецумирающих и иностранцев, другие похуже — просто для умирающих. Иерархия, существующая в жизни, повторялась в этом городе кандидатов в царство теней, а затем снова повторялась на кладбище, где хотя и царили полное единодушие и свобода, но всё же не было даже намёка на равенство, на братство людей.

Машина шла уже долго-долго по этому городу, водитель по каким-то непонятным признакам отличал одну улицу от другой.

К. ехал, и ему в голову приходили тривиально-грустные идеи: у въезда в этот раковый город должна быть та же надпись, что и у врат ада: «Оставь надежды всяк сюда входящий». И К. с радостно-подлым превосходством здорового человека, но вместе с тем с искренним сожалением и сочувствием, смотрел на друга, изредка подбадривая его неискренними оптимистическими прогнозами.

Наконец они приехали и прошли в приёмный покой. Началась длинная процедура оформления. И вместо того чтобы тут же броситься облегчать страдания пациента, сначала дежурная сестра, а потом дежурный врач начали заполнять бесчисленные бумаги. К. особенно поразила трата времени на составление подробного акта, в котором перечислялись вещи, в которых прибыл больной и которые подлежали сдаче на хранение в кладовые больницы. Глубокой ночью оформление закончилось, и К. попрощался со своим другом, которого повели в глубь корпуса. На прощание К. сказал больному несколько ободряющих фраз, а сам между тем думал с жалостью к несчастному и низменным ликованием, что его миновала чаша сия: «Нет, отсюда не возвращаются».

Когда К. вышел из приёмного покоя, дверь за ним наглухo захлопнулась. Машина, на которой они приехали, видимо давно уже шла за очередной жертвой бесплатного здравоохранения, и К. очутился на пустынной улице ночного ракового города и быстро, наперекор позёмке, зашагал в том направлении, из которого вечность тому назад их примчала машина. Однако вскоре он очутился на перекрёстке и остановился в недоумении, не зная, какую из улиц выбрать. Он поднял глаза к небу и стал искать тот его край, на котором было больше отсветов от огней живого города. Со всех сторон небо было одинаково тёмным, но он всё-таки предположил, что нужно идти направо, — там, кажется, небо было светлее, и машина, как ему помнилось, по дороге сюда всё время делала левые повороты. Он зашагал менее уверенно, чем раньше, но быстро, замечая между тем, что все двери в раковых корпусах наглухо закрыты и вокруг нет ни живой души и спросить дорогу не у кого.