В начале брежневского правления ителлигенция пыталась воздействовать на правительство коллективными письмами против реставрации сталинизма, в защиту Даниэля и Синявского и другими. Профессор Столович сказал: «Это всё равно что жаловаться Гитлеру на гестапо».

Писатель Александр Кривицкий предостерегал меня: «Никогда не подписывайте коллективные письма. После них начинаются массовые расстрелы».

У Шадра есть скульптура «Булыжник — оружие пролетариата». Огромный, мускулистый, но не просветлённый мыслью человек вывернул из мостовой булыжник и готов запустить им во врага. Сегодня пролетариат уже не нуждается в таком орудии: у государства есть управа на любителей уличных боёв, да и пролетариям в мире уже есть что терять, кроме своих цепей. Булыжник — это из нашего 1905 года. А у интеллигенции в ту пору было своё оружие — честь. Она защищала личность от оскорбления извне и от разрушения изнутри. Чтобы сохранить честь, становились к барьеру, а потерявшему честь не подавали руки. Хотя в наше нещепетильное время это стало чепухой.

В середине 60-х годов состоялся судебный процесс над Синявским и Даниэлем. Писательская организация не только не выступила в защиту собратьев. Но даже выделила из своих рядов общественных обвинителей — Аркадия Васильева и Зою Кедрину. Они-то и стали рупором писательского возмущения отщепенцами, опубликовавшими за рубежом пасквили на наш строй. Среди литераторов произошёл раскол: одни громко поддерживали обвинителей, другие шёпотом возмущались. Судилище было проведено по-сталински, но времена были уже не те, и суровый приговор — пять и семь лет заключения — оказался мягче, чем был бы прежде.

И вот в этой ситуации я решил применить к общественным обвинителям оружие интеллигенции — принцип чести. Я перестал здороваться с Аркадием Васильевым и Зоей Кедриной. Не знаю, наказал ли я их, но себя насилием над своим естественным поведением обрёк на страшные муки. При этом вокруг меня вполне приличные люди как ни в чём не бывало общались с нарушителями кодекса интеллигентской чести. Прошло года два, и я сдался.

В 1956 году, после того как на съезде КПСС Шолохов резко осудил тех, кто выразил протест против ареста Синявского и Даниэля, ко мне пришёл мой отец. Он сказал: «Асфальтовым катком история переехала мою жизнь. Ты должен сделать не сделанное мной. Никогда больше не подписывай никаких политических обращений. Не прикасайся к политике. Иначе ты убьёшь меня и мать». Отец не успокоился, пока не добился моего честного слова.

Несчастна страна, нуждающаяся в героях. Когда нормальное поведение требует героизма — это ужасно. Совесть моя требовала хотя бы пассивного сопротивления злу, но и это было очень опасно. И когда отец заставил меня дать слово, я, к моему стыду, испытал облегчение.

В тяжёлые годы Грузия оказывала поддержку Пастернаку и Шкловскому. Здесь на русском языке нелегально выходили книги Солженицына и статьи Сахарова.

На дачу к Ростроповичу, где нашёл приют Солженицын, прибыл офицер милиции. Ростропович сказал: «Если вы можете из дома лауреата Ленинской премии выселить лауреата Нобелевской премии — действуйте». Милиционер ретировался.

Тогда к делу подключился министр культуры СССР, кандидат в члены Политбюро Демичев. Он пригласил Ростроповича к себе. Входя в просторный министерский кабинет, Ростропович, опережая хозяина, заговорил: «Пётр Нилович, я благодарен за приглашение и с интересом с вами побеседую, но если вы собираетесь говорить со мной о том, что у меня на даче живёт писатель Солженицын, то разговора не получится. Он мой друг и будет жить в моём доме столько, сколько ему понадобится».

Официозные службы распространяли слух, что настоящая фамилия Солженицына — Солженицер, а Сахарова — Цукерман. Лучшего средства компрометации власти не знали. Возникла частушка:

В интеллигентской среде человек никогда не оценивался с точки зрения его национальности и вероисповедания. Между прочим, академик Мигдал когда-то рассказывал, что Сахаров из русских дворян и что по этой причине у него были трудности с поступлением в вуз.

Президент Академии наук Александров сказал на заседании президиума:

— Сегодня нам предстоит решить беспрецедентный вопрос о выводе Сахарова из членов академии.

— Почему беспрецедентный? — не согласился академик Капица. — В своё время Гитлер лишил звания академика Эйнштейна.

— Переходим к следующему вопросу, — объявил Александров.

Утверждают, что это легенда, а на самом деле состоялось голосование, и академики проголосовали против исключения Сахарова.

В зал суда пускали по специальным приглашениям, слушалось дело о попытке угона за рубеж самолёта. Суд вынес смертный приговор. Зал аплодировал.

— Не знаете ли вы адрес Иванова?

— Это тот, который жил напротив тюрьмы и любил рассказывать анекдоты? Теперь он живёт напротив своего дома.

Генерал КГБ сказал диссиденту: «Вы всё печётесь о народе, а вот мы отправим вас в лагерь, и вы узнаете, какая это сволочь!»

В начале 50-х годов Глеб Семёнов прочитал Леониду Столовичу эпиграмму на отца и сына Воеводиных:

Потом появилась ещё одна эпиграмма:

В 60-х годах адресат этой эпиграммы Евгений Воеводин стал общественным обвинителем на процессе Иосифа Бродского.

Исходя из личного опыта, Иосиф Бродский дал оригинальное определение: тюрьма — это недостаток пространства, компенсируемый избытком времени.

— Итак, у вас есть дача…

— Разве это плохо?

— …машина…

— Разве это плохо?

— … норковая шуба у жены.

— Разве это плохо?

— А ваша зарплата всего сто рублей.

— Разве это хорошо?

После смещения Хрущёва началась ликвидация разгула махровой демократии. Но на своём очередном пленуме кинематографисты ещё по инерции бунтовали против председателя Госкино Романова. Чего только о нём не говорили: и невежда, и зажимщик, и дуболом… Наконец вышел старейший кинорежиссёр Герасимов и сказал: «Всё, что здесь прозвучало в адрес товарища Романова, — абсолютная правда. И я мог бы ещё многое прибавить. Но снимать Романова нельзя». Зал взревел и затопал ногами. «Снимать Романова нельзя, — твёрдо повторил Герасимов. — Я в кинематографе сорок лет, и я хорошо знаю, что каждый последующий руководитель хуже предыдущего».