Он взял меня за руку, и тут снова подступили схватки.

— Шарлотта? Шарлотта!

— Все в порядке, — ответила я, переводя дыхание. — Ладно, иди.

Мне надо сосредоточиться. Вот теперь я поняла, почему животные уползают рожать куда-нибудь в кусты. Его беспокойство, его забота, его дурацкая мокрая тряпка — вся эта суета мне только мешала.

— Ты точно хочешь, чтобы я ушел?

Я закрыла глаза. Может, подумает, что я потеряла сознание.

— Я бы посоветовала вам уйти, — прошептала акушерка. — Лучше приходите завтра с большим букетом цветов. — Она подмигнула.

— Он не оте-е-е-е-ееец! — простонала я. Но даже это не стерло с ее лица улыбочку.

— Тогда пока, — пробормотал он и слабо махнул.

Когда он ушел, стало легче.

Над головой замерцало табло:

— Мне НАДО к моей ДОЧЕРИ! — закричала я.

От железной крыши отразилось легкое эхо.

Никто из людей, стоящих на платформе, не повернулся. В наши дни хватает психов.

— Шарлотта, слушай внимательно и делай как я говорю. — Голос доносился как будто сквозь толщу воды. — Шарлотта, уже показывается головка ребенка. У него чудесные черные волосики. Тужься как можно сильнее. Поняла? Упрись подбородком в грудь, вот так, и старайся его вытолкнуть.

Я не могла ничего ответить, но постаралась сделать, как она говорила. Нет слов, чтобы описать, что я испытывала. Мне казалось, я превратилась в гору напряженных мышц, в сплошную боль, я совершенно потеряла контроль над собой.

— Дыши чаще, тужься.

Я тужилась как могла, но сил оставалось все меньше.

— Не могу, — простонала я.

— Можешь. Давай постарайся. Ты же хочешь, чтобы ребенок вылез?

Ну что за дурацкий вопрос!

Я тужилась так, что, казалось, глаза вылезут из орбит, но толку никакого. Подумала обо всех рожавших женщинах в истории человечества. Ну почему никто не говорит, как это на самом деле больно? Интересно, они все так мучились? А ведь у некоторых женщин не по одному ребенку. У почтальонши миссис Шэнклэнд — семеро. Это значит, она семь раз вынесла такое?

— Шарлотта. — Это был уже мужской голос. — Это доктор Батьяни. Ну, как ты тут? — У него хватило ума не ждать ответа. — Я тебя осмотрел и пришел к выводу, что придется сделать надрез.

Он не сказал, где именно, но я и так знала. Нам про это рассказывали на предродовых занятиях, и тогда я подумала: «Ни за что не позволю делать себе разрезы. Ни за что!»

— Не бойся. — Он сверился с какими-то бумажками. — Мы сделаем местную анестезию.

«Ага! Теперь, значит, вы можете сделать чертову анестезию!»

— Эхххррррээээ, — выдавила я. Он решил, что я хотела сказать «да». Возможно, так оно и было. Мне уже так хотелось поскорее родить, что даже если бы доктору пришло в голову воспользоваться паяльником, я бы согласилась.

Дальше я не очень внимательно следила затем, что происходит вокруг, потому что ждала, когда сделают надрез.

— Тут к тебе пришли, — сообщил голос с ирландским акцентом. — Идите сюда, можете взять ее за руку.

Меня накрыла волна боли, я снова принялась тужиться.

— Умница, Шарлотта. Все идет хорошо, головка уже почти снаружи.

Кто-то плакал, прижавшись к моей щеке, и, когда я открыла глаза, я увидела, что это мама, моя мама, и она сжимала мою руку. Вылезла голова, а потом, как пробка из бутылки, выскочил ребенок — весь липкий и скользкий. Я рыдала, тяжело дыша. Мама выглядела так, как будто ломилась сквозь колючий кустарник; по щекам ее текли слезы.

Я прижалась к ней. Акушерка осматривала ребенка.

— Время рождения — двадцать три сорок два, — услышала я.

Когда ребенка положили на холодные весы, он закричал.

— Благослови его Бог, — выдохнула мама. — Платка нет. — Она вытерла глаза рукавом плаща, оставляя на бежевой ткани черные пятна туши.

Акушерка принесла мне ребенка. Я прижала его к груди. Он вертелся, несколько раз икнул.

— Мальчик. Два килограмма пятьсот пятьдесят граммов, — просияла она.

— Мальчик? Я думала, будет девочка.

Я с удивлением его разглядывала. Слипшиеся черные волосики, припухшие недовольные глазки. Получилось. Это мой ребенок.

На секунду наступила тишина. Мне казалось, протрубят фанфары, грянет салют, но слышно было только, как акушерка убирает инструменты. Ко мне наклонился доктор Батьяни и взял ребенка своими большими коричневыми руками.

— Мы еще не закончили его осматривать, — пояснил он и отнес ребенка к столу в дальнем углу палаты.

Мама обняла меня, поцеловала в макушку. Появилась медсестра. Стала вытирать меня.

— Сейчас уберем плаценту, и все, — объявила она жизнерадостным тоном, — можно сказать, закончили.

Мама с акушеркой привели меня в порядок, достали из сумки ночную рубашку, переодели меня и причесали.

— А теперь вы можете дать мне моего ребенка? — спросила я, все еще не в силах поверить, что я стала матерью.

— Мы ненадолго его заберем, надо дать ему кислород, — ответил доктор Батьяни. — Чтобы ему лучше дышалось.

Мы с мамой в ужасе переглянулись.

— Он может умереть?

Доктор покачал головой:

— Для тридцати четырех недель он довольно крепкий малыш. Но будет лучше, если в первую ночь мы поможем ему дышать. Вы уже выбрали ему имя? Я спрашиваю, потому что мне надо знать, что написать на бирке.

— Не выбрала. — На секунду я подумала, не назвать ли его в самом деле Файфсом. — О боже, мама, я не придумала ему имя.

— Не переживайте. Можно пока написать ваше имя. Ей нужно хорошенько отдохнуть, — обратился доктор к моей маме. — Но вы можете еще немножко побыть с ней.

От усталости у меня подрагивало все тело. Я закрыла глаза, прижалась к маме, хотя не делала этого с детства.

— Мам, я так рада, что ты приехала.

Она склонилась надо мной, поглаживая мою руку.

— Мы с отцом хотели поздравить тебя, — объявил материализовавшийся из ниоткуда Дэниел.

— У меня начались галлюцинации? — совершенно обоснованно удивилась я.

Он засмеялся.

Из-за его плеча выглядывал мистер Гейл. Мама оглядела их с ног до головы.

— Я думала, ты уже уехал.

— Папа разрешил остаться до полуночи, ты успела как раз вовремя.

— Я тоже, — пробормотала мама.

Часто ли родители просят прощения? (Увы, для начала большинство из них вообще не слушают своих детей, а потому даже не понимают, что они делают что-то не так.) Когда человек взваливает на себя груз ответственности за свое чадо — а это очень тяжелый груз, весит не меньше тонны, — ему начинает казаться, что он большой и умный. А происходит это так: вы только что вышли из супермаркета, и ваш малыш громко вопит — оказывается, он углядел на полке что-то совершенно ему не подходящее, например коробочку с мятной помадкой, и очень хочет, чтобы ее купили. Само собой, в таких случаях вы должны настоять на своем. Вы должны казаться уверенной в себе, иначе вдруг какой-нибудь проходящий мимо покупатель заметит вашу слабость и неуверенность и доложит кому следует, что вы не годитесь в матери, что вы только притворяетесь. Тогда у вас заберут ребенка, и ваша жизнь рухнет.

А еще надо, чтобы ребенок понял, что вы всегда знаете, как лучше, — ведь считается, что дети любят, когда есть жесткие рамки, и все такое. Но, честно говоря, мне кажется, дети не верят, что мы знаем, как лучше. Они понимают, что мы просто навязываем им свою точку зрения, пользуясь тем, что мы больше, можем ударить посильнее и накричать, а это не имеет никакого отношения к тому, знаем мы, как лучше, или нет. Но вы-то изо всех сил стараетесь быть хорошей матерью, и вот вы уже уверены — о чем бы ни зашла речь, вы всегда правы, а ребенок, если он не согласен с вами, само собой, не прав. Так коробочка с мятной помадкой становится символом твоего исключительного права на понимание мироустройства. И это продолжается до самой смерти. Поэтому и встречаются семидесятилетние старики и старушки, которых постоянно отчитывают их девяностолетние родители за то, что они сорят деньгами, редко приходят в гости, содержат дом в недостаточной чистоте и так далее.