Мамино лицо опять стало пурпурным, ноги у нее задрожали.

— Ты еще передумаешь. Или я с тобой до конца жизни не буду разговаривать.

— Дети — не самое страшное, — заметила бабушка. — Дети — они хорошие.

— Катитесь вы обе! — ответила мама.

Дети — не самое страшное. Видит Бог, есть вещи намного хуже.

В прежние времена все пили и постоянно драки устраивали. Дети бежали через поле и кричали: «Гарри Картер опять дерется», и мы все отправлялись посмотреть. Он все время пил и до женщин большой охотник был, хотя и женатый. Его ребятишки проталкивались сквозь толпу и просили его: «Папа, перестань драться!» — но ему все было нипочем. Он все время приставал к жене Герберта Харрисона, а она жаловалась мужу. Это для них как игра получалась. Им только предлог нужен был. Как-то я стояла в толпе, смотрела, как они дерутся. А рядом был доктор Липтрот. Меня-то он не видел, дракой увлекся. Наконец Герберт Харрисон уложил-таки Гарри Картера и ушел. А Гарри встал, потер подбородок и двинул к нам. Я отскочила, а доктор Липтрот положил ему руку на плечо и сказал: «Вот, будет тебе урок. В следующий раз в драку не полезешь». Гарри задумался, посмотрел на доктора, а потом так его ударил, что два зуба выбил.

Но пили не только мужчины. У моей бабушки Флорри был огромный дубовый комод с большим черным пятном наверху. Однажды она увидела, как мы с Джимми играем со спичками во дворе, и притащила нас к этому комоду. «Знаете, откуда это пятно?» — спросила она. Я покачала головой. Мне было лет семь, бабушка тогда была еще крепкая, и разозлить ее было легко. «Соседка опрокинула масляную лампу и загорелась, — объяснила она нам. — Пьяная была в стельку, выбежала из дома и прибежала сюда. Она оперлась рукой об этот комод — с тех пор и осталось пятно. — Она наклонилась к самым нашим лицам и сказала: — Так что подумайте, играть ли со спичками». — «Она умерла?» — спросил Джимми. «Конечно, умерла», — ответила бабушка и оттаскала нас за уши.

Хотя я сама этого и не видела, но с тех пор мне долгое время каждую ночь снилось, как горящая женщина вбегает в дом и кладет руку на комод. Джимми не признавался, но я знаю: ему это снилось тоже.

В те дни много пили. Мой дед, как говорила мама, тоже все время был навеселе. Он выливал пиво на стол и лакал его, как собака. Ужас. А когда у него не было денег, становился возле паба и ждал, когда его кто-нибудь угостит. Стыда у него не было. Когда мама была маленькой, он часто посылал ее за пивом в «Карету и лошадей», если сам уже не мог дойти.

Приятели смеялись над ним, звали чудиком, но Флорри его называла совсем по-другому. На его похоронах, когда все уже немного выпили, кто-то из его дружков запел:

Мама сказала, что это отвратительно и что все они одним миром мазаны.

И потом долго еще двое его дружков-шахтеров рассказывали про него разные истории. Например, как он отправился в кино посмотреть на Чарли Чаплина. Не прошло и часа, как он вернулся в паб. «Ты чего, Питер? Кино не понравилось?» — спросили они. «Да они что-то свет выключили, я и пошел домой». Вот они смеялись.

— Э-э-э, — говорил другой, — это что! Вот мы как-то поехали в Саутпорт на концерт. Один парень вышел и спел «Крошку Дэнни», да так хорошо, что все закричали: «Браво! Бис!» А тут Питер как заорет: «К черту Браву, к черту Биса! Пусть лучше этот еще споет!»

Рассказывали еще, как Питер Марш вышел с избирательного участка ужасно довольный собой. Он решил: «Не буду голосовать за этого типа» — и поставил огромный крест напротив его фамилии. Был ли он сумасшедшим или это от алкоголизма — не знаю. Да и всем было наплевать, потому что он ведь был такой чудик!

Флорри, правда, было не до смеха. Она двадцать два года с ним мучилась: деньги он пропивал, на ее мертворожденных детей ему было наплевать. Второй раз она замуж не вышла. Видимо, устала от мужчин. Так и жила со своей дочерью Полли, а потом и я родилась. И тогда уже мы все трое зависели от моего отца и его выходок.

Было время, когда Джимми ненавидел отца. Его бесило, что тот то живет с нами, то где-то еще. Джимми сердился на него за то, что тот не женился на нашей матери. «Он вас любит по-своему, — говорила мать. — Он дал вам свое имя». «От этого только хуже!» — кричал Джимми. Она молчала, потому что возразить было нечего. Думаю, ей казалось, что это она виновата, что не смогла его удержать.

Когда Джимми подрос, он стал бродить по полям, много играл у канала. Бродил и бродил, будто искал что-то. Выполнял разные мелкие поручения, и ему давали деньги. Он часто ходил к миссис Крукс в Хэйфилд-Хаус. Она сама овдовела, а детей никогда не было. «Буду платить тебе как слуге», — сказала она. И платила. А потом однажды Джимми должен был быть в школе, но Гарри Поксон сказал, что видел его у канала — он водил палкой по воде. «Смотри не свались», — сказал Гарри. Он был последним, кто видел Джимми в живых. Пять дней прочесывали канал с багром, прежде чем нашли наконец тело под мостом в Эмбли. Миссис Крукс послала на его похороны букетик незабудок, а школьники пропели «Есть друг у всех малышей»., Ему было всего десять.

Три часа ночи. Кто-то стоит на пороге моей комнаты.

— Не могу уснуть. Ребенок пинается.

— Шарлотта, иди спи, — полусонно пробормотала я.

Но это была не Шарлотта, а бабуся.

Всю ночь мне снилось, что я тону. Когда я проснулась, перед глазами все еще стояла картинка: ребенок лежит под водой на спине и не двигается, а я знаю, непонятно откуда, что в его смерти виновата я.

Я сбросила с себя остатки сна и вдруг подумала, что он в эту самую минуту плавает внутри меня, волосики на его большой голове развеваются… А потом все это как выльется…

У меня не было сил идти в школу. До одиннадцати пролежала, глядя в потолок.

— Скажу, что заболела, — пояснила я, когда наконец спустилась к маме на кухню.

— Говори что хочешь.

Я вышла из дома. Браун-Мосс-роуд — Ганнер-лейн — Уиган-роуд. Буду идти, идти, пока не дойду до края земли и не упаду.

У гостиницы «Кок» свернула направо и пошла в сторону Эмбли мимо площадок для гольфа, мимо Хэйфилд-Хаус, отгороженного от дороги рядом деревьев. Я шла, сама не зная куда. Мне было все равно. Над головой кричали грачи, в пыли на обочине купались воробьи. В теплом воздухе разливался густой запах бузины и шиповника.

Я спустилась на набережную и пошла вдоль канала. Мимо медленно проплыл дом-баржа. Вокруг двери — орнамент из зубцов и переплетенных роз, на крыше флюгер в форме терьера. Хозяйка дома, женщина средних лет, улыбнулась мне и кивнула. Кстати, хорошая мысль — жить на воде. Можно спуститься по Манчестерскому каналу и начать новую жизнь. Передо мной с писком пробежал черный дрозд. Ребенок пошевелился.

«Ну ты и дуреха! — сказала я сама себе. — Вот именно потому у тебя столько проблем, что ты как раз и начинаешь новую жизнь!»

Я вдруг поняла, что страшно хочу пить. Рядом как раз был паб «Удочки и сети». Порывшись в карманах, я набрала мелочью три фунта тридцать центов. Поднялась наверх по осыпающимся каменным ступеням, осторожно перешла дорогу.

После яркого солнца мне показалось, что в пабе совсем темно. Пришлось подождать, пока глаза привыкнут. Я много раз видела это место из окна автобуса, но еще ни разу тут не была. Судя по всему, это типичный сельский паб, славящийся своими воскресными обедами и разливным пивом. Прищурившись, я разглядела, что за стойкой кто-то есть. Лысый толстяк. Натирает стаканы и подпевает Брюсу Спрингстину, поющему из музыкального автомата «Born in the USA». На рубашке расплываются темные пятна от пота.

— У вас есть телефон? — спросила я от двери.