— Куда ты? — спросил старый Чизмазия и посмотрел на него удивленно.

— На ярмарку, — помедлив, ответил сын.

— Так, — пробормотал отец. — Чего же вы не пошли вместе?

— А почему бы мне не пойти одному, — ответил он, не желая больше разговаривать.

Когда Тони выходил из дому, отец все-таки его спросил:

— А как быть с пахотой? Мне пахать или пусть так останется? Коровы хорошо накормлены?

— Накормлены. Если хотите, можете ехать и пахать, сколько сил хватит. А если вам неохота, пусть так все останется. Будут еще хорошие дни. Я тогда и перепашу. Не к спеху. — И он ушел.

Старый Чизмазия что-то заподозрил, но правды не угадал. Некоторое время он слонялся по дому из угла в угол, в конце концов ему стало скучно, и он сказал Барице:

— Поедем пахать. Оденься, чтобы не озябнуть. — Он запряг коров, они сели с Барицей в телегу и поехали в поле. Над полями лежал густой осенний туман, утро было хорошее, хоть и прохладное. Старого Чизмазию охватило радостное чувство: он шел за плугом, в конце борозды отдыхал, вытаскивал трубку и зажигал ее. Посматривал на Барицу и кивал с довольным видом: хорошая девочка.

После полудня они пасли коров на межах и только под вечер вернулись домой, голодные и усталые. Осеннее солнце тускло освещало сады, над домами поднимался дым. Из кухонных окон разносился приятный запах пряностей.

— А мать печь не топит, — сказала Барица.

Над их домом в самом деле не было дыма. И вкусным ужином из окна не пахло. Старый Чизмазия посмотрел с любопытством по сторонам, что бы это могло значить.

Они привязали коров в хлеву, бросили им немного сена, хотя коровы были сыты, и вошли в дом. Дверь в кухню была открыта, но огонь в печи не горел. В горнице было как-то необычно тихо. Старый Чизмазия остановился посреди нее, огляделся вокруг. В углу сидел чем-то напуганный Тинек.

— А где отец? — спросил старый Чизмазия.

— Только что был тут.

— А где мать?

— Ее еще нет дома.

— Так, — пробормотал Чизмазия. Потом сказал Барице: Иди затопи печь. Не ложиться же нам спать голодными.

Девочка пошла в кухню, и сразу стало слышно, как она переставляет посуду и громыхает поленьями; вскоре из кухни потянуло дымом.

Тут пришел откуда-то Тони, постоял немного посреди комнаты, потом сел у печи, ничего не говоря и не спрашивая. Поэтому заговорил отец:

— Мы все перепахали.

Сын молчал. Тогда отец спросил:

— А где Марта?

— Не знаю, — коротко ответил сын.

— Как так не знаешь? — удивился отец.

— А так. Не моя забота, где она осталась.

Отец пытался понять, что произошло. Он подозрительно глянул на сына. Не так уж все это было сложно, чтобы он не мог догадаться. Марта пошла на ярмарку. В этом не было ничего необычного. Тони собирался пахать, но передумал, оставил телегу у сарая и тоже пошел на ярмарку, сам по себе. О Марте люди много судачили, и старик знал об этом больше других, значит…

— Что случилось? — снова спросил отец.

— Ничего особенного. Малость объяснил ей, что можно и чего нельзя делать… Избил я ее.

Отец задумался. Да, все это должно было кончиться чем-то подобным.

— И что же теперь?

— Ну, думаю, она больше сюда не придет… Да это и к лучшему. Без нее проживем. Ничего не поделать.

— Хорошо, нечего сказать, — заворчал недовольно отец. — Ты уже не ребенок. Должен был прежде обдумать все.

— Не могу же я допустить, чтоб моя жена гуляла с другими, — ответил Тони враждебно. — Или пусть живет по-честному, или пусть убирается. Мне потаскухи в доме не нужно.

— Строго судишь, — сказал отец.

— Строго!.. Я видел ее!

— Что ты видел?

— Она была с Келенцем.

— Ну и что… Ты же на нее и смотреть перестал. Вот они, твои рабочие руки. Тебе ведь только рабочие руки были нужны. А жена все-таки не батрак, тут дело иное, и с этим надо считаться.

Теперь Тони удивленно уставился на отца.

— Что? Вы еще и защищаете ее? Хорошо же с вашей стороны, я прекрасно знаю, что вы…

— Что ты прекрасно знаешь?

— Полтора года тому назад вы же мне на нее наговаривали: недостойная, мол, ненавидит вас, хочет выгнать из дому; вы не могли ее видеть.

— Да, — тихо подтвердил отец. — Но это другое дело. Она мне все-таки сноха. И наконец, если я что скажу, я имею на это право. И даже просто так — все равно могу сказать. Мне семьдесят лет, а старый человек — не то что молодой…

Тем в этом день разговор и закончился. Больше они его не продолжали. Отец ушел в кухню. Там он прислонился к печке и стал греться. Десятилетняя Барица двигала горшки — то в печь, то из печи. Медленно и с трудом она сделала все, что нужно. Старик смотрел, как она хлопотала, смотрел на ее совсем еще детское лицо. Девочке некогда было даже оглянуться на дедушку. Она понесла корм свиньям, и старый Чизмазия пошел ей помочь. Потом она согрела воду для мытья ног, дедушка отнес ушат в горницу, чтоб Тинек вымыл ноги ему и отцу. Зажгли свет, Барица поставила на стол ужин, все сели, помолились потихонечку, потом стали черпать ложками из миски. Никто за весь вечер не проронил ни слова. У печи они тоже сидели недолго и поскорей легли спать. Звездная осенняя ночь, холодная и спокойная, проникала в окно маленькой комнаты, где спали четверо чужих друг другу людей: будто они только что встретились и уже собрались прощаться.

На следующее утро Тони спозаранку запряг коров и поехал в поле. Работы там было совсем немного, но он чувствовал, что нужно уйти — ему казалось, что в этот день многое должно решиться. Он не взял с собой ни Барицы, ни Тинека. Дети пошли в школу. Дома остался только старый Чизмазия.

Утро было сырое, туманное. Делать в доме было нечего. Может быть, дело бы и нашлось, но старику не хотелось работать. На душе было неспокойно. Случилось что-то непоправимое. Над домом нежданно-негаданно нависла беда. Не было времени как следует все обдумать. Правда, такие вещи случались на свете и раньше и будут еще случаться, но обычно все как-то улаживалось.

Но на сей раз будет иначе. Старик предчувствовал это. Он бродил по дому, садился на скамейку, опять вставал и выходил из дома, возился во дворе, где было необычно тихо. Только куры рылись в навозе в поисках зерен, да ворковали голуби, которых завел Тинек.

Потом он опять вошел в дом. Постоял в сенях; дверь в кухню была закрыта, всюду было прибрано: Барица старательно следила за чистотой и порядком. В горнице стояла такая же мертвенная тишина, как в те дни, когда умерла его жена и он остался один. А вдруг ему снова придется остаться одному… Нет, этого он больше не вынесет.

Мимо окна промелькнула тень. Он не смотрел в окно и не знал, кто там прошел. Да и окна запотели, так что в них ничего нельзя было разглядеть. И все же он встрепенулся. Не Марта ли это?

Да, это пришла Марта. Она открыла дверь по-особому, по-своему. Старик знал ее шаги, знал ее привычку открывать двери. Но на этот раз она остановилась в дверях, словно была чужой в доме.

— Долго тебя не было, — сказал, старый Чизмазия без всякого упрека в голосе.

— А что? — взглянула она на него.

— Ну, ждем тебя.

— Кто меня ждет?

— Дети, я — все тебя ждем.

— Нечего меня ждать, — ответила она. — Где дети?

— В школе.

Она взглянула на часы. Было одиннадцать. Потом она открыла шкаф, расстелила белую простыню и стала увязывать в нее свои вещи и вещи детей.

— Что ты затеваешь? — насторожился старый Чизмазия и встал со своего места.

— Я пришла за детьми и за вещами.

— Ты что, рехнулась? — сказал он испуганно. — Куда ты собралась?

— Ухожу.

— Но почему?

— Не хочу, чтоб меня при всем честном народе швыряли на землю и пинали сапогами. Я не собака.

Отец молчал. Он снова сел на скамью. Еще минуту он смотрел на Марту, потом отвернулся к окну. За окном по-прежнему было спокойно и тихо. В кухне верещал сверчок — то ли дети занесли его сюда, то ли он сам здесь поселился, и песня его была сейчас особенно звучной. На глазах Чизмазии навернулись слезы, и ему показалось, что по комнате поплыл туман — в этом тумане исчезла Марта. Он утер глаза и опять увидел: среди комнаты лежит узел с бельем, простынями, подушками и прочими вещами.