Мы остановились. По ту сторону пригорка белела дорога, красиво петляя между величавыми деревьями. Шли мы туда весело, но когда вступили на эту дорогу, она больше не была такой красивой и белой, как нам казалась раньше. Может, когда мы смотрели на нее издали, сквозь облака проглянуло солнце. Грязь на дороге подсохла только сверху, но стоило на нее ступить, как нога проваливалась и скользила. Трава у дороги была еще мокрой, на деревьях иногда вздрагивали отдельные ветви, стряхивая на нас крупные капли.

Среди деревьев стоял большой крестьянский дом — снизу каменный, сверху деревянный, крытый соломой. Маленькие оконца смотрели с каким-то недобрым лукавством, словно они нас издали приметили и теперь злорадно подмигивают, здороваясь с нами. Мы подошли уже близко, нигде не было ни души. И почему-то — мы сами этого не могли понять — в наши сердца закрался страх.

— Ну, все-таки пошли туда, Господи, благослови, — расхрабрился Тоне и медленно ступил вперед.

Вдруг откуда-то из хлева или сарая выскочило что-то черное и бросилось к нам. Это был огромный пес, но он не лаял, приближаясь большими бесшумными кошачьими прыжками. До нас оставался всего один прыжок, в этот миг длинная веревка, на которой был привязан пес, туго натянулась и рывком отбросила его назад, так что он даже перекувырнулся. Тогда он хрипло залаял и ринулся на нас снова.

Тоне схватил за руку Ханцу, чтобы она не упала, и побежал, увлекая ее за собой, по траве, по камням, по грязи — напрямик. Мешок развязался, из него посыпались яблоки, в грязь упала кукурузная лепешка; Лойзе на бегу обернулся, поднял лепешку и помчался дальше. Мы бежали до тех пор, пока дом не исчез из вида. Запыхавшиеся, потные, мы наконец остановились. Ханца вся выпачкалась в грязи, на лице и руках у нее были ссадины, но она не плакала.

Мы не смели взглянуть друг другу в глаза и не решались заговорить. Молча, с горестным чувством в душе, отправились мы дальше.

А дорога становилась еще более пустынной. Теперь она круто спускалась вниз и была такой скользкой, что мы то и дело падали. Лойзе разок засмеялся, когда шлепнулся в грязь, но тут же умолк, словно испугавшись своего голоса. Сначала нам казалось, будто равнина, простиравшаяся под горой, совсем близко — рукой подать. Но мы все шли и все падали, а конца пути не было, словно подножье горы опускалось ниже и ниже. Как-то Тоне оглянулся и увидел, что Ханца сидит в грязи. Она сидела и спокойно смотрела на нас.

— Что ты, Ханца?

Она встала, и мы пошли дальше, все вниз и вниз. Ноги наши облепил такой толстый слой грязи, будто все мы надели плотные чулки. Тягостно было и тоскливо, но Лойзе как будто этого не чувствовал: путь долог и труден, но где-то он должен кончиться… и там — сказочная страна… Мы уже почти не думали о праздничных лепешках, а сейчас мне кажется, будто мы о них вообще никогда не думали, даже в самом начале. Нас манило в путь что-то другое, и я с грустью в душе догадываюсь, что именно…

Дорога, наконец, плавно спустилась в долину, здесь она сворачивала влево, то поднимаясь на низенькие пригорки, то снова сбегая с них, а затем исчезала за выступом высокой горы, с которой мы пришли. А справа раскинулось бескрайнее пустынное поле, поросшее высокой травой; вдоль и поперек его пересекали овраги, кое-где росли одинокие деревья. И мы отправились через это поле.

Теперь мы шли по узкой, очень грязной, сплошь в глубоких лужах тропинке, кое-где заросшей травой. Вскоре мы заметили, как то справа, то слева от нас начали появляться огромные, похожие на пруды лужи, вода в них была чистая, неподвижная, и над ней поднимались пучки высокой травы; дно тоже покрывала трава, мы это видели…

— Ой, страшно! — сказала Ханца, шедшая последней. Мне в эту минуту тоже стало не по себе — таким бесконечным было это поле, и такая тишина стояла вокруг!

Но никто не сказал, что пора возвращаться, да никто и не подумал об этом…

В одном месте вода залила всю тропинку. Издали мы ничего не заметили и остановились, как вкопанные. От одного берега до другого были проложены доски, вода захлестывала их, расходились даже маленькие волны, со дна поднимались пузыри, так что легонько шевелились травинки.

Первым на доску ступил Лойзе, но не осмелился пойти дальше, доска осела под ним на добрый вершок. Тоне озабоченно огляделся по сторонам.

— Это болото нужно обойти.

Он сделал шаг в сторону, но провалился в жирную вязкую грязь почти по колено.

Лойзе тем временем стал медленно продвигаться по доске вперед.

— Раз тут настланы доски, значит, это и есть дорога. Зачем бы иначе их положили?

Все мы последовали за ним; Тоне взглянул на Ханцу и пропустил ее перед собой; сам он шел последним. Доски проседали глубоко, вода булькала выше колен. Когда мы были посреди болота, я оступился и чуть не упал — мне вдруг показалось, будто все поле залито водой, и вода потоками приближается к нам со всех сторон. Но это просто покачнулась доска, мы всего лишь переходили глубокую лужу и уже приближались к тому берегу.

Усталые, мы шли, понурив головы, и не смотрели на небо. А оно все больше темнело, от запада до востока его подернули неподвижные тучи. Когда мы были посреди поля, начал накрапывать дождь. Равнина казалась теперь еще более пустынной и печальной — прямо-таки огромное кладбище. И мне стало мерещиться, будто и вправду через поле шла похоронная процессия — мимо одиноких деревьев, мимо тихих водоемов, под серым небом. Она двигалась беззвучно, люди в черной одежде низко склоняли головы, впереди покачивался крест…

Раньше мы задумали: пройдем напрямик через поле и доберемся до холма, который сейчас едва виднелся в туманной дали, а под холмом пролегала большая проезжая дорога. По ней мы и хотели вернуться домой…

Но теперь все изменилось — совсем другой стала местность, и мысли наши стали иными. Лойзе строго глядел прямо перед собой, но глаза его покраснели. Потому что посреди этого погребального поля у всех было так тяжело на сердце, словно равнина эта беспредельна, и мы окунулись в вечность, где нет ни единого звука, ни яркого света. И тот холм, что дремал во мгле, уже не был просто холмом у большой дороги. В него претворилась наша надежда, робкая и смутная, уныло поглядывая на нас из туманной дали. Да, этот холм стал нашей надеждой… Только большой дороги уже для нас не существовало.

Нас поглотила эта равнина. Мы словно превратились в одну из луж, в грязную, скользкую тропинку, в одинокое дерево с преждевременно облетевшей листвой; мы были такими, как мелкий дождь, который беспрестанно сеял с серого неба…

Поодаль стоял дуб, еще совсем зеленый и кудрявый, рос он на небольшом возвышении. Мы подошли к нему и сели прямо в мокрую траву.

Нас охватила глубокая усталость и отчаяние. Мы ни о чем не разговаривали и не глядели друг на друга, чтобы не расплакаться. Сидели мы долго, казалось, будто усталость ползла от ног вверх, растекаясь по всему телу, так что хотелось закрыть глаза. Над нами тихонько шелестела листва — на нее падали мелкие дождевые капли…

Вдруг Ханца поднялась на ноги, и мы взглянули на нее с изумлением. Она была удивительно маленькая и сгорбленная, как старушка, большой платок матери придавал ей еще более старческий вид.

— Что же мы не идем? — спросила она, закидывая мешок за плечо.

В этот миг она вдруг оказалась старше всех нас, и мы доверились ей, поднялись и пошли. Ноги плохо повиновались, были словно деревянные.

Небо опускалось все ниже и все больше темнело, оно следило за нами большим черным оком, и нам становилось жутко. Дождь пошел сильнее — он лил теперь тонкими прямыми струйками. На земле были сплошные лужи, ноги еще больше увязали в грязи.

— Остаться бы там! — сказал Тоне, опустив глаза. Ханца почти закричала:

— Нет, нет, нет!

Удивительно, как она поняла его мысль, которую он и сам едва ли мог осознать до конца. Но я прочел ту же мысль и в глазах Лойзе, чувствуя, как она зарождается и в моей душе…

Раздался приглушенный гром, словно вдали за горой по деревянному мосту с шумом промчались телеги. Все мы поняли, что это такое, но никто не сказал ни слова, каждый глядел себе под ноги. Вскоре небо рассекла белая сверкающая линия, замерла на какой-то миг и исчезла, а за горой снова загремели раскаты.