Они были далеко, и я не мог разобрать, на каком языке они говорят. Но когда они подошли ближе, мне уже некогда было прислушиваться. По своей нелюдимости я бросился в кусты и притаился за толстой лиственницей, полностью скрывавшей меня. Отсюда удобно было следить за людьми, которые всё приближались. Об овцах я не тревожился, они спокойно паслись неподалеку среди берез.

Группа людей между тем подошла совсем близко. Я теснее прижался к стволу лиственницы, чтобы меня не заметили. Можно было различить уже отдельные слова, но понять, о чем говорят люди, я еще не мог. Меня поразила одна вещь: у всех гуляющих до единого, даже у двух или трех шедших с ними детей, в петлицах были яркие красные гвоздики. Все они разрумянились, словно им было жарко, хотя дорога крутизной не отличалась и в этот утренний час в горах чувствовалась приятная свежесть. Женщины смеялись так задорно, как смеются молоденькие девушки, идущие погожим воскресным днем в церковь.

Все это мне очень понравилось, но вскоре отрадное впечатление омрачилось. Я заметил у мужчин массивные серебряные цепочки и блестящие талеры на жилетах. Я понял, что это люди с фабрики, грохочущей внизу, в долине, и настроение мое испортилось. Подобно отцу, я считал их дурными людьми. Еще теснее я прижался к стволу лиственницы.

— Ох, какие хорошенькие овечки!..

Все общество остановилось, и несколько женщин, протягивая руки с кусками хлеба, направилось к моему маленькому стаду. Боязливые животные метнулись назад в чащобу, но женщин это не смутило, и они продолжали идти за овцами. Следом побежала и девочка в белом платье, у которой в руках была булка; при этом она оказалась за моей спиной, но пока еще меня не заметила. Девочка выглядела чуть старше меня. У нее были голые руки, а на груди — большая красная гвоздика. Среди белых берез она показалась мне удивительно красивой.

Внезапно девочка увидела меня.

— Смотрите, пастух! — закричала она радостно стоявшим на дороге людям.

Вся компания обернулась ко мне, и от смущения я покраснел до ушей. Кто-то воскликнул:

— Вот ведь, какой малыш, а уже пастух!

Молча глядел я на стоявшую передо мной девочку в белом платье.

Я даже не пытался выйти из-за лиственницы, и девочка сама приблизилась ко мне. Она весело улыбалась, показывая два ряда белоснежных зубов. Мне хотелось убежать от нее и спрятаться в чаще, но какая-то непонятная сила не давала двинуться с места, и я остался там, где стоял.

Девочка подошла к лиственнице и остановилась передо мной; некоторое время она смотрела на меня большими угольно-черными глазами, а потом вдруг спросила:

— Ты чего боишься?

Мне хотелось ответить, что я ничуть не боюсь, просто мне стыдно моих босых ног и моей бедной одежки, но я не мог вымолвить ни словечка.

Некоторое время мы молча стояли так друг против друга. Люди на лесной дороге, к которым вновь присоединились женщины, тоже остановились и глядели на нас. Возможно, это длилось довольно долго, но мне показалось, что прошло лишь краткое мгновение. На дороге послышался женский голос:

— Мальчик растерялся, он не привык к такому множеству людей.

А кто-то другой сказал:

— Ленкица, дай ему гвоздичку, пусть и он знает, что сегодня Первое мая!..

Тогда Ленкица — так звали девочку — сняла с груди гвоздику и тонкой белой рукой подала ее мне. При этом она смотрела прямо мне в глаза, и взгляд ее излучал удивительный свет.

Я нерешительно взял у нее цветок и нечаянно коснулся ее руки. Это меня окончательно смутило. Я тотчас же полностью утратил присутствие духа и с гвоздикой в руках ринулся в чащу, где скрылся и от девочки, и от людей на дороге. Я даже не поблагодарил за чудесный подарок.

Когда я оказался в надежном укрытии и все вспомнил заново, то почти устыдился того, что произошло. Но людям и девочке мое бегство, вероятно, очень понравилось, я слышал их веселый смех. Затем компания затянула какую-то песню, но я не мог понять ее слова и лишь прислушивался к ней с замиранием сердца, пока песня не улетела высоко в ясное поднебесье.

Вскоре люди скрылись из виду за горой, и я снова остался один со своими овцами. В одиночестве я вспоминал каждое слово, которое мне довелось этим утром услышать. Слова «Первое мая» были сказаны с особым ударением, и поэтому они крепко запали мне в память. Ведь и гвоздику я получил от девочки в честь Первого мая.

Тогда я не мог всего понять, так как был слишком мал. Ведь это случилось еще в старой Австрии. Позднее я узнал, что означает Первое мая. В старой Австрии рабочие не смели праздновать Первое мая, как это делаем мы сегодня. Праздновали его лишь самые мужественные люди.

И между ними была та девочка в белом, которая среди зеленых берез подарила мне гвоздику, хоть и не знала меня, хоть я был для нее только бедным пастушонком, пасшим в лесу овец.

С этого утра я не боялся больше людей с черной фабрики в долине, не пугала меня и самая фабрика.

Это было мое первое Первое мая.

У соседских детей не было матери. Она умерла год назад, оставив целый выводок ребятишек мал мала меньше. Но эта потеря не была единственным несчастьем в семье: детворе соседей не хватало не только материнского тепла, но и кое-чего другого, и тут, пожалуй, скрывалась беда пострашнее. В доме у них обычно не водилось даже хлеба — слишком бедной была эта лачуга. На поле у них созревало немного овса да ячменя, и зерно это берегли до весны — до тяжелой страдной поры. А зимой они не мололи муки и не пекли хлеба, жили кое-как на печеной картошке и овощах — вареном турнепсе и свекле, насколько хватало в погребе этих припасов.

Поэтому соседские ребятишки частенько приходили к нам через разделявшее нас поле. В нашем доме тоже не водилось большого достатка, ведь мы были всего-навсего издольщиками, но такой нищеты, как у соседей, мы не знавали. У матери было доброе сердце, она жалела соседских сирот и всегда находила для них то остатки от обеда, то сушеные фрукты или кусок хлеба.

Зимой, когда наметало много снега, соседи протаптывали к нам глубокую тропинку. Справа и слева от нее расстилалось ровное белое поле, над которым гонялись друг за дружкой голодные вороны. На этой тропинке иногда показывалось пять черных крапинок, медленно двигавшихся от соседского дома к нашему. Впереди колыхалась самая большая крапина, за ней следовали крапинки поменьше. Вереницу замыкала крошечная точка, едва различимая издали. Это соседские ребятишки направлялись к нам в гости. Старшей крапинке было десять лет, младшей — около трех. Три крапины были мальчиками, две — девочками. Соседи отпускали к нам детей неохотно, они стыдились своей бедности. Поэтому ребятишки старались улизнуть потихоньку, при первом же удобном случае. Иногда они ухитрялись добраться до нас незаметно, но, случалось, кто-нибудь из взрослых замечал их уход и поднимал крик. Если черные крапинки были еще недалеко от своей лачуги, они сбивались в кучу и потихоньку поворачивали назад. Но если они успевали отойти подальше, то уже не оборачивались на летевшие вдогонку им крики и все быстрее двигались к нашему дому. Тогда цепочка их обычно разрывалась. У передних крапинок ноги были длиннее, и они легко улепетывали по тропинке, не то что последние маленькие крапинки с их коротенькими ножонками. Отстающие крапинки падали в снег, снова поднимались, вывалявшись в снегу, плакали и звали убежавших вперед. Случалось, кто-нибудь из соседей — отец или хозяйка — пускался за детьми вдогонку, хватал отставших за шиворот и загонял домой. Тогда на тропинке поднимался отчаянный рев, звучавший в зимней тишине еще отчаяннее.

Войдя к нам в ворота, вереница черных крапин останавливалась посреди двора и завороженно смотрела на дом. Без колебаний дети бросались к входным дверям только тогда, когда удирали, едва переводя дух, от погони своих домочадцев. Обычно же они вели себя так, будто стесняются и не смеют войти. Лица ребятишек горели, хотя сами они зябли в плохонькой, а порой и нелепой одежонке. На некоторых из них были поношенные отцовские пиджаки — длинные, чуть не волочившиеся по земле, у парнишек на руках красовались хозяйкины перчатки, а девочки путались в отцовских штанах. Как правило, дети приходили с непокрытой головой, но иногда на ком-нибудь из них была нахлобучена огромная меховая шапка или старая шляпа, сползавшая глубоко на уши, так что из-под нее едва выглядывала розовая рожица. Еще хуже дело обстояло с обувью. Кое-кто был обут в стоптанные сапоги или в отцовские деревянные башмаки, другие — в драные онучи, некоторые же были совсем босые — обычно самые маленькие крапинки прибегали к нам босиком и по снегу. Ноги у них были красные, помороженные, но, вместо того чтобы плакать от холода, они радостно улыбались.