Все четверо замолчали. Потом возчик встал:

— Завтра утром в четыре часа.

Перед бараком подвода развернулась и, описав большой круг, медленно покатила к освещенным воротам. На востоке до середины неба вздымалось пламя гибели третьего райха.

Он стоял наверху, в мельничном амбаре, у маленького оконца. Оперся головой о деревянную стену и смотрел на Муру. В ста метрах выше по течению ее русло сворачивает влево и теряется в лозняке. На той стороне — отмель, где любят располагаться цапли и рыбаки. Справа небольшое поле, за ним лес. Там кончается Орловшчек, поэтому место не очень открытое. И все же за лесом угадывается большая равнина. За Мурой эта равнина окаймлена холмами.

Он засмотрелся на воду. Ему стало казаться, что он плывет вверх по течению. Волны бьются о борта барок, на которых установлена мельница. Барки тихонько качаются, привязанные к берегу цепями. Цепи вздымаются и падают. Только берега неизменны. На правом — равнина, на левом — отмель и заросли лозняка, а сзади — горы фиолетового цвета. Потому что сейчас вечер. И над Мурой тоже вечер, на воде отблеск зари, и поэтому кажется, будто среди волн разлита кровь.

Он обернулся и отошел в дальний конец мельницы. Остановился там у окна. С этой стороны простиралась широкая равнина, Мартонское пастбище и большое поле далеко вдали, огражденное тополями, будто там конец света. А рядом — мельницы. Их шесть. Стоят друг за другом, прикрепленные к берегу. Покачиваются на воде, колеса их равномерно разрезают воду. Словно маленькая деревня. Деревня, которая бог весть куда плывет. На минуту все они остановились, ведь сейчас вечер. Встала мельница Колмана из Хотизы и Фехера из Кота, где мельником Драш. Встала мельница Жалига из Поляны, и Тумпа, и Корша, где мельником Ферко из Кота. Ферко — пожилой человек, степенный и умный. У него семеро детей, но он все-таки счастлив. Летом дети уходят на заработки, осенью возвращаются. Катица каждый день приносит отцу обед, чтобы ему не нужно было ходить домой. Катица еще девчонка. Ей восемнадцать лет, и она такая хрупкая, нежная.

Наци Доминко провел рукой по лицу и отвел глаза в сторону. Собственно говоря, он ни о чем таком не подумал, и все же у него дух занялся.

Катица…

Мысль заглушил звон колокольчика. Он всегда звонит неожиданно и прерывает мечты: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь.

Это ежедневная песня. Ничего особенного в ней нет. Кажется, звонок должен существовать хотя бы для того, чтобы время от времени прерывать однообразный шум жерновов и колес, монотонные всплески воды. И снова раздается песня звонка: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь.

Наци обернулся и резко прокричал в полумрак:

— Насыпай!

Голос ударился о стену, разрубил равномерность шума. Где-то зашевелились, и молодой парень, приехавший на мельницу молоть зерно, взбежал по лестнице и начал переставлять бадьи. Работая, он продолжал насвистывать песню. Видно, замечтавшись, он прозевал звонок.

— Не слышишь, что ли, звонка?

Голос мельника теперь более спокоен. Наци не рассержен, потому что мельники вообще не умеют сердиться. И в словах их то же спокойствие, та же скучная сонливость, что и вокруг. Парень знает мельника и даже не удостаивает его ответом.

— Ты будешь вечером один? — спрашивает мельник таким же тоном.

— Нет, — отвечает парень лениво. — Трое приехало, Хозьянска Марича, Ференчева Магда и старый Балаж.

Наци на минуту задумался. Может быть, о приезжих. Каждый третий день приезжают другие. Молоть зерно. Приезжают отовсюду и чувствуют себя как дома.

— Хозьянска и Ференчева, говоришь? А что, Хозьянска еще не вышла замуж?

Он знает людей из всех окрестных деревень. Он не думает о них и вспоминает об их существовании, когда слышит их имена, а минуту спустя забывает опять. Жизнь людей занимает его лишь постольку, поскольку он узнает от них новости, словно боясь, как бы мир для него совсем не исчез.

— А за кого ей выйти! — озорно и беззлобно смеется парень, — все, кажется ему, в порядке вещей. — Барина не сыщешь, а за мужика выходить неохота! А она богата, по воскресеньям словно барыня какая выряжается. Вот и сюда приехала расфуфыренная. В этом году ей уже три предложения сделали. Пусть себе ждет! Но уж эта баба — всем бабам баба! Черт побери! Ей все можно, — признается он откровенно. — Как же, станет она надрываться! Зерно молоть приехала! Пфф! Думаешь, она будет работать? Даже пустую бадью вниз не снесет!

Наци не дослушал его до конца. Он спустился но лестнице и прислонился к дверям. Посмотрел равнодушно на берег, но и там все оставляло его безучастным. Он видел вечернее небо и привычно подумал, что завтра будет хорошая погода. Сосед Ферко грузил мешки на телегу с такой легкостью, словно был молодым парнем. При этом он не вынимал изо рта трубки и не упускал случая ущипнуть молодую пышную американку, за что та огрела его бичом.

Катица сидела на камне спиною к Наци и не оборачивалась. Она принесла отцу ужин. Через час она пойдет домой, когда уже начнет сгущаться тьма. Она взяла с собой собаку, чтобы не страшно было идти по лесу и по заросшим межам.

Катица…

Наци охватило какое-то непонятное чувство, о котором он не хотел и думать. Катица еще совсем девчонка. Ей восемнадцать лет. Может быть, она его любит, ну и что тут такого? В том, что было два месяца тому назад, в конце концов, тоже ничего особенного нет. Все так обычно, что и в голову не придет размышлять о подобных вещах, только усмехнешься, если вспомнишь.

Случилось так, что Наци зашел к Ферко на мельницу. Совсем не ради Катицы; он даже и не знал, что она здесь. Зашел, как заходят мельники друг к другу в гости — выпить стакан вина, посидеть, развалясь на скамье, потолковать друг с другом о тех немногих последних слухах, которые проникают и сюда.

В каморке сидела Катица — одна. Раньше он никогда о ней не думал. Девчонка как девчонка. Только изредка ее дразнил. Как-то даже шутя ее обнял; она никогда не решалась взглянуть ему прямо в лицо. Но он этого не замечал, так как не думал о ней.

Когда он вошел в каморку, она испугалась и хотела убежать. Он остановился у дверей и засмеялся, словно желая смутить ее еще больше, именно потому, что она девчонка. Она с беспокойством на него взглянула. Потом села и опустила глаза. Он подошел к ней, собираясь всего лишь ее подразнить.

— Почему ты меня боишься, Катица?

Она подняла глаза. В его голосе не было ничего страшного. И в лице его не таилось никакой угрозы. Она покраснела и опустила голову. Он взял ее за подбородок, минуту смотрел ей в глаза, потом наклонился и поцеловал. Это случилось так неожиданно, что она только удивленно приоткрыла губы. Он подсел к ней и, смеясь, обнял ее за шею. Она не сопротивлялась.

— Катица…

Не отвечая, она закрыла глаза, казалось, она ничего не слышит. Только порывисто дышала. Потом вдруг приникла к нему и крепко его обняла. Возможно, она когда-нибудь об этом втайне мечтала, а сейчас все это сбылось. Чувства оказались сильнее ее. Она не могла им противиться. Прижалась лицом к его груди.

— Катица…

Она была как неживая, не пошевельнулась. Только глубоко дышала. Он склонился к ней…

Да. Во всем этом не было ничего особенного. Молодой парень, красивый, да к тому же мельник. Мельник с тринадцати лет. Незаконнорожденный сын неизвестного отца, воспитывавшийся палкой до тех пор, пока не стал мельником. Поэтому в жизни его было что-то необычное, словно какая-то неразгаданная загадка. Приезжали на мельницу девушки, молодые и цветущие. Он любил их с какой-то одержимостью; но, уезжая наутро, они смеялись, будто ничего и не случилось. И он, изредка вспоминая их, лишь усмехался. Без горечи и разочарования. С той холодностью, на которую способны только мельники.

Но в происшествии с Катицей было что-то странное.

Перед его глазами то и дело возникал ее удивленный взгляд, и, когда он видел, что она принесла отцу обед, его всегда охватывало непонятное чувство, от которого он хотел бы избавиться, да не мог. Он шел на мельницу, чтобы шум колес заглушил его мысли, чтобы все позабыть.