И все же разные мысли не давали ему теперь покоя. Никогда прежде он не думал о подобных вещах, не волновался из-за них. Все, что было, происходило само собой и не задавало ему никаких загадок.

Он взял в жены вдову, исходя из особых соображений. Возможно, отчасти желая избежать тех подозрений, которые могли бы у него возникнуть, если бы он женился на девушке. Женитьба на вдове исключала все то, что бывает, когда женишься на девушке: сначала она довольна своим новым положением, хорошо живет с мужем, а потом вдруг повздорит с ним и убежит. И поссориться-то они как следует не успеют, а она уже спешит к матери, и разыгрывай потом целую комедию, чтобы снова вернуть ее домой. И вообще любовь молоденькой девушки подобна сну: очнувшись вдруг, она решит, что муж ее вовсе не тот человек, которого она любила, а тот все еще распевает, разгуливая вечерами по деревне. Несколько лет они проживут с мужем спокойно, но потом эта обманутая любовь будет искать себе выход. Не обязательно в своем первом возлюбленном, неожиданно может появиться и кто-то новый. Кроме того, Тони учитывал свои годы — в такие годы жениться на молодой девушке не подобает. Состаришься, дотянешь до шестидесяти, а ей всего лишь тридцать пять.

Вдова — это было воплощение спокойствия, уравновешенности. Тем более вдова с детьми. Он мечтал о том спокойствии, которое украшало его мать с тех пор, как он ее помнил: ему запомнились ее трудолюбие, неутомимость, искусность в любом деле, воскресная набожность и образцовый порядок в доме, белые стены с зеленой каймой.

И еще он хотел ребенка — одного или, может быть, даже двух. Это подытожило бы и заполнило жизнь.

Жизнь представлялась ему спокойной, прекрасной. Порой случалось что-нибудь в деревне: он помнил убийство, две драки, несколько краж, несколько незаконных детей, появлявшихся, в общем, довольно редко, несколько супружеских измен, завершившихся примирением, но все это происходило настолько далеко от него, что не могло вывести его из равновесия. Так иногда глядишь летним вечером на северный край неба: вдали громоздятся тучи, сверкает молния, и, если прислушаться, услышишь даже слабые раскаты грома, но все это так далеко, что тебя ничуть не пугает. Полю твоему не грозит опасность, дому твоему — тоже… Так и все, что творилось порой в деревне, ничуть не тревожило Тони. И ему никогда не приходило в голову, что нечто подобное может случиться в его собственном доме. Но теперь все переменилось. Что-то в его жизни назревало.

Зиму они коротали в комнате. Сидели у печи, громко лузгали семечки. Марта весь день пряла, дети ходили в школу, старый Чизмазия покашливал, запихивал за щеку щепоть табаку, и мучился, не зная, куда сплевывать, пока Тони не сделал ему деревянной плевательницы; старик насыпал в нее опилок и поставил за дверь. Прошло Рождество, Новый год, они нарубили в лесу дров на год вперед, и ничего важного не случилось. Марта выглядела спокойной, работала, как всегда, только совсем не пела. И казалось, будто никому и не нужна ее песня. Вечером приходил сосед Андрашев или еще кто-нибудь, завязывался разговор, обсуждались события, происходившие в мире, — слухи о них проникали в Равно с большим запозданием, а в дом Чизмазии просачивались еще позже. Но, говоря о событиях, люди здесь никогда не делали никаких заключений, так как не желали, чтобы мир изменился. Нет, они этого желали, но желание так глубоко было спрятано в их сердцах, что их вовсе не волновало, если желания эти не сбывались. За жизнь отвечали другие. А сами они с увлечением говорили об Америке, куда начали уезжать люди, — зарабатывали там хорошие деньги и посылали домой. Но они сами пока об этом только судачили, из деревни еще никто не уехал, так как и здесь, в конце концов, еще можно было прожить, пусть скромно и бедно.

Потом пришла весна; она принесла с собой некоторое оживление, много работы, погожие вечера с задушевным настроением, юношескую любовь. Летом люди работали и отдыхали в тени, ходили на престольные праздники и ярмарки.

Тони больше не ходил на престольные праздники, как в первый год после женитьбы. Даже к обедне выбирался редко. На ярмарке был всего один раз, когда надо было продать старую корову и купить новую. Тогда он брал с собой Барицу.

Зато Марта не пропускала ни одной ярмарки, и это стало казаться странным. Но не сразу: ведь на ярмарку ходили почти все женщины, даже если не надо было делать никаких важных покупок. Купят какой-нибудь горшок или миску — и это достаточно веская причина, чтобы побывать на ярмарке, в двух часах ходьбы от дома, хотя то же самое можно купить и у себя в деревне, когда гончар объезжает округу. Поэтому Тони не волновало, что жена ходит на все ярмарки. Какой-нибудь предлог всегда находился: не в чем варить обед, разбилась миска, нужно купить ситцу для детей, для себя, рубашку для Тони, штаны для деда. Все это так чередовалось, что у нее бывал повод пойти на каждую ярмарку. С престольными праздниками дело обстояло еще проще: у нее самой было несколько родственников в соседних селах и приходах, были родственники у Чизмазиевых, которых она вдруг извлекла на свет божий и заявила, что хочет навестить их с детьми. Престольные праздники приходились на воскресенья, когда у людей есть свободное время: хочешь — лежи дома в тени, хочешь — отправляйся на все четыре стороны. Марта так я поступала.

Марта пляшет в престольные праздники.

Марта подолгу сидит в трактирах с неким Келенцем.

Марту видели пьяной.

Новости никогда быстро не доходили до Чизмазиевых, теперь они просачивались к ним еще медленнее. Тони еще ничего не знал, когда уже вся деревня говорила о Марте. Он был поглощен хозяйством. Всю неделю он надрывался, отыскивая для себя все новую и новую работу. Только по воскресеньям, когда другие шли к обедне, он лежал в тени. Сначала он читал молитвенник, а потом дремал. В полдень его звали обедать. А после полудня он шел в поле, осматривал посевы, встречал какого-нибудь пожилого человека и с ним беседовал до вечера. Он никогда не звал теперь Марту, как в первый год после женитьбы: пойдем со мной в поле. А если она говорила: пойду на престольный праздник, он что-то бурчал и ни о чем не спрашивал.

Пришла осень, и только осенью до него дошли первые новости о его жене. Сначала вскользь, так что он не обратил на них внимания. Потом ему рассказали все подробно.

Ему почудилось, будто у него останавливается сердце. Не потому, что было сказано что-то особенно страшное — просто в последнее время на душе у него столько накипело, что неизбежно должно было как-то прорваться.

И все же, когда он пришел домой, еще ничего не прорвалось. Марта стояла у очага. Он взглянул на нее. Выражение ее лица было таким, как всегда — немного скучающим. Он знал, что ей скучно, но ведь и ему тоже было невесело. Огонь из печи озарял ее округлые щеки, время от времени в глазах что-то вспыхивало, но это пламя было не для него.

В первый год после свадьбы он расспросил бы ее обо всем. Возможно, дело как-нибудь бы и уладилось. Поссорились бы, но Марта постаралась бы, чтобы о ней столько не болтали. Может быть, он даже запретил бы ей ходить на праздники, и они пререкались бы каждое воскресенье; но теперь он обо всем этом только подумал.

Когда пришло время следующей ярмарки, он, как всегда, стал собираться на работу, а Марта наряжалась, чтобы пойти на ярмарку купить к осени одежду. Он не отговаривал ее, а только сказал:

— Возьми с собой Барицу.

Ничего особенного в этом не было, по крайней мере на первый взгляд.

— А кто будет тебе коров погонять на пахоте? — сказала Марта. — Пусть остается дома.

— Тогда возьми Тинека.

— Чтобы мне его там на руках таскать? Только этого не хватало.

— Как хочешь, — ответил он.

Он выкатил во двор телегу, положил в нее плуг, упряжь, борону, а потом что-то замешкался в хлеву.

Марта собралась и ушла одна. Он смотрел на нее из-за полуоткрытой дверцы хлева и о чем-то думал. После того, как она давно уже свернула на дорогу, он вышел из хлева, постоял немного во дворе, а потом вошел в комнату и стал куда-то собираться. Барица достала ему чистую рубашку, положила на постель новый пиджак.