Ужин близится к концу. Он был обильным, все теперь только вылавливают оставшиеся шкварки, и когда последний положит вилку, в миске ничего не останется. Тинек облизывает губы и щеки, — куда только достанет язык, — на них набралось немало жира. Старшие вытирают рот передниками. Потом следует вечерняя молитва, которая продвигается вперед, как тяжело нагруженный воз, — всем хочется спать.
В эти последние зимние вечера важной и срочной работы обычно не бывает, все сидят у печи и разговаривают о том и о сем, пока не уйдет сосед. Тинек теснее прижимается к дедушке, чтобы погреться и об него, и об печь, Барица еще должна убрать со стола — это ее обязанность. Только после этого она сядет в углу невдалеке от матери.
Отец рассказывает. Пробудились его воспоминания о войне, о которой он, правда, никогда и не забывал. Правда, сейчас его не очень заботит эта война, поскольку она не касается нынешней жизни, он только рассказывает о ней. Дети прислушиваются к его непонятным сказкам. Все это, слава богу, далеко, иначе было бы очень страшно. Потом говорят о весенних работах. Недели через две пригреет солнце, растает снег, появится первая зелень, расцветут подснежники, и тогда можно засучивать рукава. О работе мечтают все. Обе семьи, жившие до сих пор каждая сама по себе, отныне вместе потащат вперед телегу жизни.
Тони часто поглядывает на свою жену, будто раньше не было времени ее как следует рассмотреть. Да и в самом деле не было. Правда, Марту он знал давным-давно, еще до ее первого замужества. Молодая, красивая девушка, пожалуй, только чересчур живая, но именно эта живость его и привлекала. Но тогда он был слишком стар, чтобы думать о такой молоденькой девушке, а тем более жениться на ней. Потом Марта пропала из виду: вышла замуж, и Тони о ней забыл. Десять лет ее не существовало для Тони. И вот теперь она вошла в его дом. Годы изменили ее; красота не исчезла, но стала какой-то другой, более зрелой, полнее раскрывшейся. Так и яблоко на дереве: начиная созревать, оно по-своему красиво и приятно на вкус, но в пору зрелости красота его и вкус совсем другие.
Марта сидит спокойно, глаза ее смыкаются от усталости. А в глазах Тони затаилась искра той тихой страсти, о которой он раньше и не подозревал и которая никак не могла разгореться. Протянуть бы сейчас руку к Марте, склониться к ней и поцеловать в шею. Да, не в губы, а в шею, округлую, белую, гладкую, или в плечо, как тогда, когда вечером Марта раздевается и остается в рубашке. Все в ней сейчас так спокойно! Она дышит ровно, тихо — чуть заметно вздымается грудь. Отдыхают руки, сложенные на животе. Крестьянская мешковатая, поношенная одежда скрывает красоту тела. Видеть можно только лицо. А плечи скрыты под будничным платьем, под ним же спрятана грудь, ноги, спрятано все тело, и оно не может возбудить той страсти, которой неизбежно когда-нибудь покорится.
Но Тони не привык к этому чувству. Никогда в жизни он не протягивал к женщине руки. Только мысленно иногда ласкал женщину, сам пугаясь этих мыслей. Сейчас они сидят рядом, будто чужие, и кажется невозможным, что они когда-нибудь подарят друг другу краткий миг счастья.
Нет, нужно подождать, пока уйдет сосед, пока лягут и уснут дети, пока, наконец, заснет отец, старый Чизмазия. После этого они лягут вместе на одну кровать. В комнате будет темно, только в окно просочится слабый отсвет звездного неба. Послышится равномерное дыхание спящих, и лишь тогда Тони обернется к Марте, его рука станет искать ее тело, грудь, плечи, которые скрыты от него весь день. Она не шелохнется, и он почти испуганно спросит:
— Ты спишь?
— Нет, не сплю, — ответит она сонным голосом, который все же выдает сдержанное страстное желание.
— Но ты не очень хочешь спать?
— Нет, не очень, — ответит она с готовностью. Тихая зимняя ночь, когда не слышно ни песен, ни собачьего лая, маленькая крестьянская горенка, где ровно дышат трое спящих людей, скроют эту каплю спокойной, неизбежной любви, скромной, почти бесстрастной, но которая все же существует. И мы, весь день озабоченные, раздраженные, успокаиваемся и засыпаем, довольные и счастливые. А утром встаем отдохнувшие и принимаемся за дело с новыми силами и новыми замыслами, будто над нами витает благословение наших жен, благословивших нас этой мирной зимней ночью.
Много полезного внесла жена в дом Чизмазиев. Это была правда. Страх, который Тони когда-то испытывал перед женщинами, теперь казался необоснованным, смешным. Дело было не только в том, что дети каждый вечер мыли ему ноги, что жена каждый вечер стелила ему постель и утром ее заправляла, что она спала с ним, — все это было не главное.
Жена — это значит порядок, тот особый порядок, который она сама создает и который ты не имеешь права нарушить. Порядок этот радует глаз: куда ни посмотришь, везде прибрано, все лежит на своем месте. Правда, ты никогда не привыкнешь к этому порядку, потому что некоторые вещи, по-твоему, обосновались не там, где нужно. Начнешь что-нибудь искать. Разум подсказывает тебе, где должна быть необходимая вещь. Но ее там нет, жена нашла для нее более удобное и выигрышное место. Позже, когда отношения станут прохладнее, тебе однажды захочется сделать по-своему и положить вещь туда, куда ты считаешь нужным. Но как только ты выйдешь из дома, снова все вернется на свое место. Так, некоторые вещи будут вечно кочевать, выполняя поочередно волю то жены, то мужа. Потом начнутся пререкания, краткие и немногословные: то муж будет что-нибудь искать и не найдет, то жена.
Но все это наступит не скоро, самое раннее через три, четыре года. А возможно — и никогда не наступит, потому что нетрудно и подчиниться этому великому порядку, который покажется вполне хорошим и разумным. Не беда, если изредка тебе в голову придет мысль, что было бы удобнее убирать ту или другую вещь сюда, а не туда, куда решила жена, — человек ко всему привыкает. Зато счастье будет витать над твоей жизнью до самой смерти, без всяких разочарований.
Такой прекрасный, всеобъемлющий порядок внесла Марта в дом Тони. Ее глаз определил для каждой мелочи особое место; в доме смогли разместиться все вещи. Главную роль тут играл большой шкаф с полками и вместительной вешалкой для одежды. Над постелью была перекладина, на которую тоже вешались вещи, но так, чтобы все висело аккуратно, а не кое-как, — перекладина тоже выполняла свою роль в том особом порядке, который необходим женщине. Для мелочей и склянок предназначались полочки над окнами. Там могла уместиться целая сотня пузырьков, но большие бутылки туда ставить никто не смел. Башмаки стояли под скамейкой у печи. Но не вразброд, а парами в ряд, как гимнасты. А сапогам не место среди башмаков, их место — у стены. На печи сушатся чулки и онучи, но лежать они должны так, чтобы люди, войдя в комнату и взглянув на печь, не подумали: «Ишь, сколько тряпья на печи».
Когда Тони жил вдвоем с отцом, оба они бросали пиджаки, брюки и все прочие вещи куда попало. Но в этом был определенный смысл. Одежда снималась там, где ее сподручней всего было найти при первой же надобности. Этот порядок не радовал глаз, но и в нем, в этом величайшем беспорядке, была своя система, присущая почти всему на свете: разбросанные по небу звезды образуют своеобразную систему. А ведь среди миллионов звезд, щедрой рукой рассыпанных по синему небу, едва можно уловить несколько четких и определенных для нашего глаза контуров. В дремучем лесу, которого не касалась человеческая рука и в котором деревья растут дико, сами расчищая себе место, в конце концов, тоже есть свой порядок. И ольшаник, созданный природой в строгом соответствии с некоей своей целесообразностью и необходимостью, красивее расчищенной или искусственно посаженной ольховой рощи, где нет густых зарослей и под деревьями ничего больше не растет, кроме травы.
Порядку, который так любили старый и молодой Чизмазия, настал конец. Старый Чизмазия теперь знает, что нельзя забывать трубку на столе. Иначе трубка полетит за окно. И все же стол — самое удобное место, куда можно положить трубку и где ее сразу же увидишь, как только войдешь в комнату. А снятый пиджак удобнее всего положить на постель. Теперь это не разрешается: пиджак нужно вешать в шкаф, или на гвоздь за дверью, или же на перекладину над кроватью. Хорошо, вешаешь его за дверью на гвоздь. Но вот он понадобился. Прежде всего смотришь на привычное место — на постель. Там его нет. Значит, он на перекладине. Перероешь все вещи на перекладине, одни валятся на постель, другие на пол, рвань вылезает наверх, что получше скрывается под нею, а пиджака нет как нет. Хорошо, значит, он в шкафу. Открываешь шкаф. Знаешь, что там висит праздничная одежда. Однако раз все в доме так чудовищно переменилось, не удивительно, если пиджак окажется в шкафу. Ищешь там, перероешь весь шкаф и начинаешь уже злиться вслух.
