— Ну, как, — спросил наконец сын, — жениться мне или нет?

— Жениться? — взглянул на него отец. — Сам должен знать.

— Да, разумеется. Все надо обдумать как следует и решить наконец, жениться мне или нет. Одно стоит другого. С одной стороны, получим помощь в работе и будет кому стирать и готовить. А с другой стороны, черт его знает, как все сложится. Может, навсегда покоя лишимся.

— Да, это правда.

— Вы были женаты, вы знаете, что это такое. Стоит жениться или нет?

— Знаю… Знаешь, как же, — задумчиво пробормотал отец. — Черта с два, знаешь. Это дело совсем особое. Кажется, уж знаешь, а задумаешься поглубже, видишь, что все не так, и не можешь сказать ни да, ни нет. Все зависит от того, какая женщина. Если умная, то еще ничего, можно жить, иногда побранишься — беда невелика. Но иному такая попадется, что он белый свет проклянет.

— Да… это так. Но ведь наша мать была хорошая.

— Хорошая, — кивнул старый Чизмазия. — Хотя взаправду никогда не знаешь, какая она, женщина. Живешь, живешь с ней пятьдесят лет, да так и не знаешь, какая она. Об этом и не думаешь. Женишься, потом хватаешься за голову: какой черт попутал? А живешь бобылем, говоришь себе: эх, как скучно, как одиноко.

— Так лучше не жениться? — спросил Тони.

— Кто говорит: лучше? Я думаю, тебе нужно жениться. Сам увидишь, как это. Тут другие не указка. Когда тебе скажут: «Сей так-то», — ты прислушайся к совету. Но когда тебе скажут: «Не женись, женщина — дьявол», — не верь этому. Не верь и тем, кто скажет, что женщина ангел. Потому что женщина и то и другое. Ничего не поделаешь, так уж устроена жизнь: как от смерти не уйти, так не уйти и от этого.

Так они проговорили много вечеров подряд, подбадривая друг друга перед столь важным шагом. Собственно, все уже было решено, надо было только набраться мужества. Наконец Тони смог сказать приходившим женщинам: «Да, я женюсь». Женщины обрадовались и стали наперебой нахваливать ему возможных невест. Но он снова испугался и сказал с беспокойством:

— Все это так, только я уже выбрал.

Но на самом деле он еще никого не выбрал, и каждый вечер они с отцом обсуждали, которая из невест лучше. И все же решение он принял сам: нашел тридцатилетнюю вдову с двумя детьми, у нее была земля, но не было дома. Тони всех удивил. Этого от него никто не ожидал. А он оправдывался: нужна подмога в работе. Да, ему нужна была подмога и хотелось, чтобы село оставило его в покое, а, кроме того, вдова таила в себе нечто такое, что будит в мужчине страсть, дремавшую долгие годы.

После рождества Тони Чизмазия женился и привел в дом молодую вдову с двумя детьми. Он получил хорошую подмогу в работе.

И уже спустя два дня после женитьбы молодой и старый Чизмазия сидели у печки, дети принесли ушат с теплой водой и вымыли им ноги, пощекотав между пальцами. Мужчины довольно кивали головами, потягивая из своих трубок, а по дому расхаживала молодая вдова, несколько полная, но красивая, с округлыми руками; мужчины окликали ее, она отвечала разумно, не как какая-нибудь двадцатилетняя девчонка, — казалось, в дом возвратилась мать, только помолодевшая, и оба были довольны: приятно держать ноги в теплой воде, смотреть на молодую, красивую женщину и болтать с ней.

Да, приятно просиживать зимние вечера у большой крестьянской печи. Благо тебе, глиняная, зеленая или пестро расписанная крестьянская печь! Возле тебя грелись все поколения. Когда родится ребенок, мать сразу же кладет его в угол у печки, где ему и зимой весь день тепло. И с тех пор человек не расстается с печью до самой смерти. Первые годы детства он почти все время проводит у печи, и последние годы тоже, пока не простится с жизнью, и кажется, что ему не так жаль расставаться с жизнью, как с печью, которую он не может взять с собой на тот свет. Мы перелетные птицы, вроде аистов или ласточек. Только путь наш намного короче: с солнечной завалинки у дома, где мы грелись с весны до осени, к большой печи, занимающей почти половину всей комнаты.

И хорошо: за окошком зимняя ночь, может быть, порошит снег, а может быть, он уже лег на поля и деревья, и стоят ясные, звездные ночи, когда бревна трещат от мороза. А печь — словно материнские объятия, в которых ребенку всегда тепло. Старый Чизмазия сидит на скамье у нагретой печной стены; это его место. Рядом с ним всегда хватит места для кого-нибудь из детей, кто захочет послушать его сказки. Дальше место матери и отца, а угол предназначается для детей, одного, двух или десятерых, сколько бы их ни было. В углу все поместятся. Печь не остынет и ночью, так как хозяйка подбросила на горячие, основательно промешанные угли целый ольховый или дубовый пень, который будет тлеть до утра. Сидишь у глиняной печи, прислонившись спиной к ее теплой стенке, и приятное чувство разливается по телу. Сидишь и болтаешь ногами над земляным полом. Пришел сосед, и мужчины закурили трубки, чтобы веселее текла беседа. Жена ходит по кухне, так как не все дела еще сделаны. И миска с ужином еще не появилась на столе. Но семилетняя Барица уже пришла из кухни, постелила на столе скатерть, по-дожила вилки и по секрету сообщила о том, что будет на ужин. Потом она принесла ушат с водой и подставила его отцу, Тони Чизмазии, под ноги, подвернула ему до колен штаны, и он осторожно опустил в ушат сначала правую ногу. Тело его напряглось, шея набрякла, глаза крепко зажмурились, а густые брови полезли вверх — на лице отразилось блаженство. Потом он окунул левую ногу, и лицо стало еще более блаженным. Девочка, наклонившись, маленькими ручонками моет загрубевшие, грязные ноги, им уже никогда не стать белыми — так въелась в них грязь, которую невозможно ни отмыть, ни отскоблить. Как приятно, когда маленькие детские пальчики бегают у тебя между пальцами ног, это так щекотно, что ты невольно отдергиваешь ногу. Взглянешь на своего ребенка, о котором в течение дня и не вспомнишь. Большие синие глаза время от времени посматривают на тебя, будто спрашивают о чем-то важном: они признали тебя отцом, но этим синим глазам не солжешь: они знают, что ты не отец, что это лишь так говорится; глаза спрашивают, не сбудется ли все то, чем их пугали долгие годы: вот погоди, будет у тебя отец, тогда увидишь! Об этом вопрошают и большие глаза пятилетнего Тинека; их не интересует тайна, каким образом совершенно чужой человек может стать отцом детей, уже привыкших обходиться без отца. Эти глаза спрашивают, — нет, не спрашивают, а высматривают, не выдаст ли в тебе что-нибудь желание бить детей.

Нет, у Тони Чизмазии нет такого желания — он никогда даже пальцем не тронет этих детей, и наступят минуты, когда его загрубевшая рука ласково коснется светлых волос Барицы и кудрявой головенки Тинека.

Для мытья ног времени не слишком много, так как мать внесла уже в комнату ужин, а Барица еще моет ноги дедушке, на лице которого появляется такое же блаженство, как и у отца.

Приятный запах разлился по комнате, когда на стол поставили жганцы[6]. Будто вдруг пахнуло дикой сиренью. Приглашать к столу никого не надо — все, как быстрые ящерицы, устремляются на свои места. Потому что места за столом, как и у печи, закреплены за каждым членом семьи.

Сосед остается сидеть у печи, покуривая трубку, он отказывается от ужина, говоря, что уже поел. Какое-то мгновение в комнате стоит полная тишина. Только вилки звякают о глиняную миску. Тинек вытягивает шею, чтобы увидеть, где больше шкварок. А когда наверху их уже не остается, приходится рыть канавки до дна миски, куда стекает жир. Ребятам повезло: стол немного наклонен в их сторону, и у них всегда больше жира. Поэтому вилка матери по временам заравнивает их канавки, и мать говорит:

— Не ешь один жир. — И напоминает мужу: — Я тебе говорила, чтоб ты подложил что-нибудь под ножки стола.

— Ладно, — кивает Тони. — Я позабыл. Завтра подложу.

Но завтра он тоже не подложит. Жганцев теперь не будет целую неделю, и про стол никто и не вспомнит. Когда мать готовит похлебку из капусты, репы и прочего добра, какой смысл думать о колченогом столе.