— В чем дело? — спрашивает Марта. — Что вы там роетесь?

— Хотел бы я знать, где мой пиджак. Никакого порядка в доме.

— Пиджак всегда должен висеть на гвозде за дверью. Там его место.

Что ж, возражать нельзя. Во всяком случае, сейчас еще нельзя. Но порядка в самом деле нет. Все перепуталось.

Рубашки старого Чизмазии всегда висели на перекладине над кроватью. Бывало, тряхнешь перекладину, все повалится на постель, и можешь выбирать рубашку, какую хочешь. Теперь сначала перероешь все вещи на перекладине, а потом, после недолгих переговоров, выясняется, что рубашка в шкафу. И тут уж старик учиняет настоящий кавардак: прежде всего он ищет на той полке, где Марта держит свое белье, конечно, хорошо выглаженное. Перерыв весь шкаф, приведя все в отчаянный беспорядок и смяв все выглаженные вещи, он, наконец, отыскивает свою рубашку и успокаивается. Понятно поэтому, что в один прекрасный день шкаф оказывается запертым. Обнаружив это, старик садится на скамейку, так как никого в комнате нет, и задумывается, пытаясь разгадать, почему шкаф заперт. Конечно, из-за него, чтобы он там не рылся. Два дня молчит старый Чизмазия, выжидает, что скажет сын. Но сын молчит, и по его лицу ничего не прочтешь. Неужели он до сих пор не заметил, что шкаф заперт? Или, может быть, он сам так велел?.. Посмотрим, как долго будет шкаф на запоре… Шкаф не отпирается всю неделю, и теперь старый Чизмазия видит, что в доме против него заговор. Нужно отыскать ключ или устроить скандал. Нет, скандалить нельзя, это ясно. Но и так он больше не может! Он подходит к шкафу, когда все дома, включая и Тони.

— Хотел бы я знать, где ключ!

— А зачем вам ключ? — спрашивает Марта.

— Просто так, хотелось бы знать, где ключ.

— А что вам нужно в шкафу?

Необходимо что-то ответить.

— Рубашка нужна.

— Ах, рубашка! Не станете же вы в пятницу менять рубашку. В воскресенье наденете чистую.

— Нет, я хочу сейчас.

— Барица, ступай, найди дедушке рубашку в шкафу.

Девочка получает ключ и отпирает шкаф, а старик только смотрит.

— Дай сюда ключ, я сам могу найти.

— Нет, Барица, ты поищи, да смотри все не раскидай.

Барица сразу же находит рубашку. Она уже сейчас привыкает к этому всеобъемлющему, прекрасному порядку, чтобы потом унаследовать его от матери и, войдя в чужой дом, ввести его там или продолжать поддерживать здесь. Потому что этот порядок никогда не умрет, он будет существовать до тех пор, пока существует род человеческий. Этот порядок не выдумка одной женщины, все женщины его придерживаются, следовательно, весь мир.

Но старый Чизмазия никогда с ним не примирится. Возможно, он его как-то примет, станет с ним считаться, признает его, но никогда не полюбит… И о чем только думает Тони? С тех пор как он женился, он ни разу не поговорил с отцом о Марте и всех новшествах в доме. Старому Чизмазии кажется даже, что сын его избегает. Да, тяжелые времена настали. Ему вспомнился вечер еще до женитьбы Тони, когда сын просил дать ему совет, расспрашивал о матери. Что он тогда ему ответил? Ничего определенного. Он лишь старался уклониться от прямого ответа. Да и что он мог сказать сыну? Пока жена была жива, ему никогда и в голову не приходило размышлять о чем-нибудь подобном. А когда она умерла, он забыл все то, что казалось ему предосудительным. Но и при ней в доме тоже был порядок, которому старый Чизмазия постепенно подчинился. То же самое, наверное, происходит теперь с его сыном. Но он, старик, тут не выдержит. Он умрет, в доме утвердится этот новый порядок, и будет казаться, что все обстоит как нельзя лучше.

Нет, старый Чизмазия, твой бунт ни к чему не приведет. В доме действительно полный порядок, все чисто вымыто, стены побелены, как когда-то при жизни старой хозяйки. Стены в сенях радуют глаз. Только теперь они покрашены не зеленой краской, а красной. Марта любит красный цвет. Вдоль стен у самого пола и в комнате, и снаружи проведена красная полоса. Это Мартин цвет. Тони нарубил ивняка, и, как только покажется первое весеннее солнце, они поставят забор вокруг сада. Грядки перед домом огородят особо. Там Марта посеет салат, вырастит петрушку к престольному празднику, в честь которого они зарежут курицу. Тут же она посеет семена астр и разных других цветов, и хризантемы расцветут снова, как цвели, когда была жива старая Чизмазиева. Тот же порядок, те же цветы, та же песня — все повторяется с неизменной последовательностью.

Разве жизнь кому-нибудь в угоду свернет со своего пути? Нам приятно видеть белые стены, цветы на окнах, приятно слышать песни у очага, смех в доме и вечером сидеть возле сонной жены.

И молодой Чизмазия молчал.

Тони Чизмазия любил. Он любил округлое, розовое лицо Марты, любил ее глаза, смыкавшиеся от дремоты весенними вечерами, любил ее шею и скрытые под одеждой плечи, любил ее смех, который то и дело звенел в доме или под окном, когда Марта с кем-нибудь разговаривала; он любил ее ясные, звонкие слова, произносимые открыто, весело; любил очаг, в котором снова пылал огонь, как когда-то в детстве; и вместо зеленой краски, которой мать проводила полосы вдоль стены, он полюбил теперь красную краску. Он радовался, когда Марта говорила с ним, но стоило ей перекинуться словом с каким-нибудь другим мужчиной, как его начинало мучить сомнение, ему казалось, что чужим мужчинам она улыбается приветливей, чем ему, что с другими она говорит охотнее, чем с ним, веселее. Даже когда к ней приходил один из ее братьев, в ее оживлении, рассказах, смехе ему чудилось что-то подозрительное, чего она не хочет ему открыть. Тогда он не решался уйти из дома, опасаясь, что за его спиной они станут разговаривать о чем-то своем. Он тихо сидел на стуле и ждал чего-то, не проронив ни слова. А если и говорил, ему казалось, что он говорит одни скучные глупости, в то время как жена весело и с легкостью рассказывает о пустяках. В воскресенье они шли к обедне, но, как велит обычай, каждый сам по себе, Марта — с соседками, он — с мужчинами. Разговаривая с ними, он все время следил за женой взглядом. Но когда они оставались вдвоем, он был спокоен и доволен. Он улыбался, и ему начинало казаться, что все хорошо, что она уважает его больше других.

Мысль о том, чтобы заполучить в хозяйство только рабочие руки, будто ничего другого ему и не нужно, была заблуждением. Он, например, всегда любил животных. В детстве он никак не мог расстаться с коровой, к которой привык. Протестовал, когда ее решили продать, так как думал, что другой такой больше не сыщешь. Он любил собак, кошек, все живое. С животными он мог разговаривать, как с людьми, и ему казалось, что они с ним соглашаются, даже как-то отвечают и, уж конечно, понимают его. Но между животным и человеком все же было большое различие. Человек смеялся, пел, плакал, кричал, сердился, однако человек мог и молчать, упрямо молчать. И молчание это всегда тягостно. Более тягостно, чем молчание животного. Там это в порядке вещей, но когда молчит человек — молчит день, молчит два дня — это признак не только гнева, враждебности, но и чего-то большего.

Тони не сопротивлялся, он принял все как есть. Все те пустяки, которые делались для него, его покорили. Он хотел только подмоги в работе, хотел, чтобы кто-нибудь ему стряпал, стелил постель, стирал, подметал. И больше ничего. Марта делала все, что он хотел. Но Марта делала и многое другое. Ведь важно и как делается дело. Важно не только сварить обед, важно, как его сварить и как подать, как подмести комнату. Важно, чтобы кто-то любил именно то, что дорого тебе.

На все это Марта была способна. Поэтому Тони отдалился от отца. Он не мог быть с ним заодно — он полюбил установившийся в доме порядок. Он не хотел сам искать понадобившуюся вещь, а обращался к Барице. Барица, в свою очередь, спрашивала мать, если сама чего-нибудь не знала. Так, без всяких затруднений Тони получал в воскресенье чистую рубашку, находил пиджак, не забывал на столе трубку и всегда вешал шляпу на место.

Со временем он все больше свыкался с этим новым порядком и даже сердился на отца, когда тот бывал чем-нибудь недоволен.