— Вы меня извините, — говорит Нина Владимировна, а у самой слезы на глазах, — дело в том, что у нас кладовщица в отпуск ушла, кладовку с книгами на замок закрыла, а мне, знаете, сейчас не под силу на свои гроссбух купить, он пятнадцать тысяч стоит…

Ну, тут я притормозил резко. Начал задний ход давать. Все-таки, пост-перестроечный период. Инфляция есть, а инвестиций нет. Куда там — книгу отзывов иметь.

А самому очень обидно стало. Не так за Сморгона, как за себя. Потому что, пока я его картинки смотрел, я стишок придумал и в книге хотел написать. И не вышло.

Поэтому я и рассказ этот написал, чтобы стишок поместить, а не чтобы фимиам Сморгону курить.

С. Петербург, 12 августа 1996 г.

Наступила зима, и дед начал собираться домой в Ленинград.

— У тебя есть варежка? — спросила мама.

— Нет, я забыл в Ленинграде.

— Давай, я тебе сошью, — сказала мама, — ведь ты поедешь в конце декабря, и там будет мороз.

— Хорошо, — сказал дед, — а пока ты шьешь, мы погуляем с Данькой.

Данька привел деда на детскую площадку. Там они покачались на качелях, покатались на карусели, а потом Данька забрался на высокую горку, съехал вниз и сказал деду:

— Давай, полезай за мной! Прокатишься!

Дед охнул и полез. Сначала по лесенке, потом по качающемуся мостику, потом пролез в трубу, потом опять по лесенке и, наконец, оказался на самом верху.

Там было так высоко! Далеко внизу бегали маленькие букарашки — дети. Горный орел пролетел где-то рядом, чуть не задев крылом дедушкину шляпу… Честно говоря, деду не очень хотелось катиться с горки, но он не хотел показать, что немножко боится, потому что настоящие мужчины ничего не боятся, а Данька уже съехал с горки два раза и показал себя как настоящий мужчина. Поэтому дед сел в красный желоб, зажмурил глаза и покатился.

Внизу его ждал Данька с растопыренными руками. Он схватил деда, дед схватил Даньку, они вцепились друг в друга и очень обрадовались. Дед был рад, что его спас Данька, а Данька был рад, что спас деда.

Когда они вернулись домой, то увидели маму, сидящую посреди кровати за работой. Вся комната была завалена кусками старой дубленки, нитками и иголками.

— Вот, — сказала мама радостно, — я уже почти закончила. Примерь.

— Что это? — спросил дед.

— Как что, — удивилась мама, — это варежка. Очень теплая. С мехом. И ты не замерзнешь.

— Да, конечно, — согласился дед, — оно… то есть она, очень теплая… Я обязательно увезу его… ее в Ленинград. Бабушке оно, то есть она, очень пригодится в зимних экспедициях. Как спальный мешок.

— Тебя смущает размер? — спросила мама.

— Немного смущает, — сознался дед.

— Ну, ничего, — бодро сказала мама. — Я слегка ушью, а вы пока еще погуляйте.

Дед взял Даньку за руку и они вышли на улицу, где встретили своих друзей — Элика, Катьку и Соньку, и дед стал за ними гоняться и их ловить, а они визжали и убегали.

Через час-полтора они вернулись домой.

Мама сидела по-прежнему в той же позе, поджав под себя ноги, которых, впрочем, не было видно, так как она по пояс утонула в рыже-белых обрезках меха.

— Ну вот, — сказала мама, — теперь все в порядке. Примерь.

Дед с опаской глубоко окунул руку в варежку и задумался.

— Что? Опять размер? — забеспокоилась мама.

— Хорошая варежка, — уклончиво ответил дед. — У меня еще сроду не бывало такой варежки…

— Тебе не нравится фасон? — озабоченно спросила мама.

— Чудесный фасон, — ответил дед. — Ихтиозавр средней упитанности наверняка гордился бы таким фасоном… Он бы использовал его как праздничный намордник.

— М-да, — нахмурилась мама, — на тебя не угодишь.

— Ну почему же, — сказал дед, — я очень доволен. Отличная варежка. Я предпочел бы с пальцем. Но и так можно носить. В виде муфты.

— Палец есть, — обиделась мама, — ты его просто проскочил. Вот, пожалуйста! А тебе лишь бы понасмешничать.

— Ах да! — удивился дед. — Как же я его сразу не заметил? Палец у локтя — это очень красиво. В духе современного дизайна…

— Дед! Пойдем еще погуляем! — сказал Данька, тонко уловивший обстановку. — Там нас Элик зовет.

Они еще погуляли, поиграли в мяч, побегали с Эликом и устроили соревнование по прыжкам в длину.

Начало темнеть, когда они вернулись домой.

Мама сидела за пишущей машинкой и печатала стихи. Рыже-белая гора возвышалась до потолка над кроватью. На кухне ждал горячий обед, а на столе в салоне лежала красивая, теплая, сверху рыжая, внутри белая, отличная варежка. И даже с пальцем.

Дед поцеловал маму, сказал ей спасибо, надел варежку и поехал в Ленинград.

Январь 1991 г.

Иерусалим — Ленинград

Пришел к ребе кузнец и сказал:

— Ребе! Помоги мне в моем горе. Моя жена каждый день бьется головой о стенку.

— Обратись к ее разуму, — ответил ребе. Скажи ей, что голова человека дана ему Богом, чтобы думать и творить добрые дела, а не служить молотом для пробивания стен.

— Я пробовал это, — ответил кузнец. Она меня не слышит и продолжает биться.

— Обратись к ее женской гордости, — сказал ребе. — Скажи ей, что от битья о стенку у нее на лице синяки, волосы ее растрепаны, нос опух и она из красавицы становится ведьмой…

— Я говорил это и даже показывал зеркало. Не помогло.

— Оббей стену ватным одеялом, — посоветовал ребе.

— Она перешла к другой, — со слезами в голосе ответил кузнец.

— Приласкай ее, поцелуй, обними крепко, уведи в постель и там успокой ее самым древним способом, который мы унаследовали от праотца нашего Авраама, который четыре тысячи лет тому назад праотец наш завещал нам, своим потомкам.

— Не помогает, — ответил кузнец. Встав утром с постели, она немедленно побежала к своей стенке и снова начала биться.

— Слушай! — возвысил голос ребе. У человека ум в голове. Но бывает, что он взбунтуется, выходит из положенного ему Богом места и спускается ниже спины. Тогда нужно взять вожжи и несколько раз крепко ударить по нижнему месту! Ум быстро поднимется по позвоночнику, войдет в голову, и все неприятности закончатся.

— Этого сделать я не могу, — угрюмо промолвил кузнец.

— Почему? Или сила оставила твои руки? — спросил ребе.

— Руки мои в порядке, — ответил кузнец. Я играю с пятипудовой кувалдой, а вчера вечером перенес на себе в кузницу больную лошадь, чтобы снять с нее плохие подковы и сделать новые, хорошие.

— Так в чем же дело?! — потеряв терпение, закричал ребе.

— В том, что я ее люблю, — сказал кузнец и вышел.

Ранним мартовским утром, на второй день пребывания на окраине Иерусалима, я вышел с этюдником в поисках интересного мотива.

Солнце было еще не жгучим, а ласковым, после асфальтового шоссе сразу начинался спуск в зеленую долину между поросшим хвойным лесом и колючим кустарником убегающим вниз каменистым склоном. Долину, или глубокую расщелину, обрамляли разновысокие холмы, где-то затененные до ультрамариновой синевы, где-то голубеющие в дымке на горизонте. Извилистая тропа вела меня вниз, с каждым пройденным шагом открывая новые виды растений, удивительные нагромождения камней и необычные цветовые сочетания.

Я вступал в незнакомый мне доселе мир — ближневосточный пейзаж, который отдаленно напоминал то ли камерное очарование литовских холмов и долин, то ли великолепие и мощь Кавказских гор, или что-то среднее между ними, своеобразное, похожее не на Богом данные красоты Кавказа и Литвы, а высаженное и взращенное руками первых поселенцев, превративших в леса и сады пустынные скалистые библейские холмы.