Спички один пронес. Я бригаду поднял, поставил и говорю: «Смотри, как на шахте технике безопасности учат». И два раза ему приложил. Собственноручно. Три дня он, бедолага, по больничному лежал. Врачиха спрашивает: «Что с вами?» Он говорит: «Породой зашибло. Технику безопасности не соблюдал»… А сейчас ничего — вкалывает. Друзья мы с ним.

Раньше заработки лучше были. Теперь Хрущ прижал. Не то дело. Ужесточение расценок, мать их в гроб.

Вот один раз прихожу я в бухгалтерию наряды закрывать. Что такое? Всей бригаде с гулькин хрен выписали. Мне — комбайнеру, бригадиру — и то пять двести пятьдесят! А я до этого семь, семь с половиной огребал. Я говорю: «Это почему же?» А бухгалтер, сука: «Ужесточение расценок по всему Союзу плюс недовыполнение шахтой плана, то да се…»

Я говорю: «Это кто план недовыполнил? Я? У меня весь месяц 120–150 процентов!»

«Не можем, — говорит, — больше платить».

«Ах не можешь, сука, мать твою перемать! Все. Завтра бригада на работу не выйдет».

Пошел, ребятам сказал. Вот на другой день мы ровно в шесть у ствола собрались, вниз не спускаемся. Шум пошел.

Меня вызывают к начальнику шахты. «Ты что, Мисюра, бузу поднимаешь? Не понимаешь момента?»

Я говорю: «Николай Федорович! Ты посуди сам — ведь ты сам шахтером был. Сидишь ты сейчас в кабинете, бумаги подписываешь, портьерой накрылся и двенадцать тысяч в карман кладешь. А неужели я под землей за паршивые пять гробиться должен? Да что здесь — шахта или колхоз?»

Он говорит: «А сколько тебе выписали?»

«А вот это уже разговор, — говорю. — Сейчас нарядики принесем, и вы их пересмотрите». И к окошку, Федьке свистнул. Он уже по лестнице дует — наряды несет.

Начальник говорит: «Я ничего пересматривать не буду».

В это время Федька в дверь так вежливенько постучал, морду просовывает и говорит: «Можно войти?» А в руке пачка нарядов.

Начальник вскочил с кресла да как заорет: «Мисюра, тебя с комбайна снимаю! С бригадиров снимаю! Кузнецов! — это Федьке — Принимай комбайн и живо на работу!» А Федька: «Не имею права, Николай Федорович! Нет у меня водительских прав. Загублю комбайн, вам ничего не будет, а мне сидеть».

А меня смех разбирает. Как это Федька сказал: «Можно войти?» И откуда, сукин сын, набрался? Ведь такой матюжник — первый на шахте. Его за это даже «диктором» прозвали. А тут — «Можно войти?» Артист!

Ну, в общем, ушли мы ни с чем. До обеда проволынили, перекурили у ствола, анекдоты покидали.

Меня припугнуть хотел! «Снимаю с бригады!» Да закатись она в рот, твоя бригада и шахта! Меня любая шахта Воркуты с руками оторвет. Народу не хватает, а тут комбайнер со стажем. Десять лет с комбайна не слезаю. Валяй — увольняй. Кто тебе план давать будет? Да разговоры это одни. Вообще этот мужик, Николай Федорович, — мужик правильный. Сам шахтер был. Он в конце квартала меня вызывал: «Мисюра, поработай дополнительно, будь друг!» А я — пожалуйста, почему не уважить! У него, видишь, шахта идет на перевыполнение плана, а там какой-то процент не дотягивает. А если процент дотянет, ему прогрессивка, премия. Он свое дело туго знает. Мы повкалываем два дня сверхурочно, а нам в буфете — открытый счет! Как министрам! Ешь, пей — хоть лопни! В прошлый раз хлопцы на две тысячи набузовались, еле ноги домой уволокли. Шахта богатая — ей эти две тысячи, как гулькин хрен!

Да. Меня к парторгу шахты. Он пошел мне крючки забрасывать: «Ты, — говорит, — коммунист! Как же ты такое допускаешь?»

«Ах, — говорю, — я коммунист? Так ты же сам, сука, коммунист. Ты здесь наверху сидишь и шесть тысяч получаешь за то, чтобы меня подгонять. Хочешь — давай переменимся — валяй в шахту за мои пять, а я сверху буду тебе политбеседу читать за шесть… Я, — говорю, — мать твою в гроб, в душу, в Спаса, не за то в Сталинграде кровь проливал, два ордена имею, чтобы меня каждая блоха кусала! Как сказал, так и будет! Заплатите по старой — пойдем вкалывать. Нет — не будет угля. Все!»

Федька бежит до меня: «Никифор Григорьевич! Начальник сказал — выходи на работу, разберемся!»

Вот это уже другой разговор!

Мы сразу вниз. Я говорю ребятам: «Ну, вкалывай, как боги!»

И за полсмены мы девяносто восемь процентов выдали! Во, что значит бригада! А за всю смену — сто пятьдесят!

В бухгалтерию прихожу — другая картина. Мне шесть двести и бригаде всей повысили. Жидковато, правда, но что тут поделаешь!

Я из Костомукши. Это на севере, на самой границе с Финляндией, 130 км до Полярного круга, запретка.

Костомукшский металлургический комбинат часто по телевизору показывают. Комбинат финны строили нам по договору. И поселок на тридцать пять тысяч построили. Из своих материалов. Там пятиэтажки и девятиэтажные дома. У меня квартира двухкомнатная, 27 и 10 метров. Кухня метров 16–18. Там холодильник, две шведские мойки, шведская электроплита, раковина, полубуфет, разделочный стол, вся сантехника шведская. Гарантия на десять лет. И верно — я уже шесть лет там живу и ничего ни разу не отказало. Ванна большая, просторная. Стены — цветной пластик, и пол такой же. В полу сток, я могу душ в ванне принять, могу на полу, это все равно. Все кругом залью, помоюсь, потом душем со стенок мыло смою и тут же включаю принудительную вентиляцию. Пока оделся — все сухо.

Вообще, Костомукша сейчас по всей Карелии считается городом номер один по культуре, чистоте и благоустройству.

Петрозаводск на втором месте. Снабжают нас хорошо. Финских продуктов много: «Виола», колбасы, масло, яйца.

Откуда такое название? Это карельская деревня была, «коста» — гора, «мукша» низменность. Вот и пойми: гора-низменность.

Как тут руду обнаружили? Во время войны, говорят, наши самолеты летали, и у них над этим местом приборы стали отказывать. Они доложили. Геологи сказали: наверное, руда, большое месторождение. Это была их земля, финская. А после войны наша стала.

У меня телевизор две программы берет — нашу первую и финскую. Я часто финскую смотрю. Там своего кино почти нет, они дуют либо наши фильмы, либо английские или американские. Наши я смотрю обыкновенно, там внизу только титры финские; американские — и так все понятно: выстрелы, мордобой, разврат. Если удлинненка, то иногда до четырех ночи сидишь, хватился — а в семь на работу! Мать честная!

Недавно включил я финнов, думал, реклама, а на экране Сталин с Молотовым и их президент Кекконен. Это они старый документальный фильм показывали, как границу делили в сорок пятом году. Озвученный. На столе карта. Молотов с Кекконеном над картой, а Сталин в сторонке стоит, трубку курит. Переводчик Молотову: «Президент спрашивает, где границу будем ставить?» Молотов карандаш взял и линию провел. Кекконен вроде бы недоволен. Показывает: не так, а вот так надо. И переводчик говорит: «Президент не согласен». Тогда Молотов говорит: «Пусть товарищ Сталин решает». А Сталин стоит, трубку курит и молчит. Долго курил. А эти ждут. Потом карандаш взял и говорит: «Я думаю, что товарищ Молотов правильно указал границу». И снова карандашом по линии Молотова провел.

Так Костомукша к нам и отошла. А потом туда уже геологоразведка выехала в пятидесятых годах, подтвердила руду. А строить начали семь лет назад. Подписали с финнами договор, они прислали пять тысяч рабочих и все сделали чин по чину.

Койвисто к нам на открытие приезжал. Речь произнес. О дружбе, мирном сосуществовании, сказал, что город красивый, чистый, потом вдруг сказал: «Костомукша — это наш город!» Все даже рты разинули. И не хлопал никто.

Между прочим, на здании горисполкома два флага висят: наш и финский, белый с голубым крестом.

А строили финны так: где дома планировали (у нас же там лес сплошняком, сосна, береза), так они, где дома планировали, на каждое дерево ленточку привязывали: белую — спиливать, красную — оставить. Спилят, потом у каждого пенька корни вручную подпилят, подрубят, чтобы другие деревья не повредить, а потом аккуратненько, эти пни трактором вытянут и уберут. У меня около дома сосны, ни одна ветка не сломана, в окна торчат.