— Она умерла уже года два тому назад.
— Говорят, она была певица?
— Отличная! У нее было прекрасное меццо-сопрано.
— А отец Ларисы жив?
— Ну что ты! Он умер давно, еще до смерти матери.
— Значит, она сирота? — начал я сужать круги.
— Конечно! Круглая! И поэтому она была так привязана к этому коту!
Рыбка сама стремительно приближалась к крючку. Теперь нужно было подвести ее поближе.
— Ты говоришь, что она была очень расстроена?
— Это не то слово! Она рыдала у меня на плече!
— Рыдала? Это ужасно!
— Да, рыдала. Она сверхэмоциональна и вообще истеричка.
— Да, — с тяжелым вздохом сказал я, — дела… Что же делать?
— Не знаю. Конечно, Муркиса жалко, но, наверно, придется отдать…
Рыбка клевала. Пора была подсекать.
— Ты говоришь, она уже месяц на седуксене?
— Да. И каждую ночь плачет.
— Ну что же, — сказал я со вторым тяжелым вздохом. — Круглая сирота, истеричка, сидит на седуксене… Ничего не поделаешь, надо отдавать.
— Надо отдавать, — как эхо, отозвалась Лена.
— Утешить сироту…
— Утешить, — сказала Лена, и глаза ее увлажнились.
— За пятьсот долларов! — рванул я удочку!
Лена тупо посмотрела на меня, как бы сквозь стекло, потом гордо выпрямилась и изрекла:
— Друзей не продают!
Потом подумала и добавила:
— А ты знаешь, что она мне предложила напоследок?
— Не знаю, — ответил я, как-то сразу утратив интерес к вопросу.
— Она сказала: «Пока вы с Левой будете решать, зовите его с сегодняшнего дня Пушком. Пускай привыкает».
— Ну вот еще! — возмутился я. — Никаких Пушков! Ишь, чего захотела! Муркис останется Муркисом. Это принципиально! А уж если хочет Пушка, тогда еще плюс сто долларов! И ни цента меньше!
Лена грустно на меня посмотрела, схватила Муркиса в объятия, трижды поцеловала между ушами и унесла в другую комнату.
Как мы с Леной на выставку Сморгона ходили
Пришли мы в музей-квартиру Пушкина, надели мягкие тапочки в вестибюле и подошли к кассе. Предъявили свои удостоверения. Строгая девушка — бледная курица — подняла глаза и сухо объяснила:
— У нас индивидуального прохода нет. Только с организованными экскурсиями. Придется вам купить билеты.
— Нам не к Пушкину. Нам к Сморгону.
— К Сморгону? — удивилась девушка и похорошела лицом. — Тогда пожалуйста! О чем речь! Проходите! Это пожалуйста! Это бесплатно!
В зале нас встретила охранная старушка и потребовала билеты.
— Мы к Сморгону.
— К Сморгону? Ага! — как-то злорадно сказала старушка, вроде бы уличив нас в чем-то неприличном.
— К Сморгону. Значит, к Пушкину не пойдете, — уточнила она.
— Не пойдем.
— Тогда только четыре зала. А дальше вам нельзя.
— Мы поняли.
— Потому что дальше — пушкинские залы, — подытожила старушка, — а у вас билетов нет.
— Нет, — сознались мы. — Но нам к Пушкину не надо. Мы и не пойдем.
— Потому что у вас билетов нет! — припечатала старушка, утвердив себя окончательно.
Начали мы смотреть. Живопись удивила. В скульптуре Сморгон резкий, дерзкий, декларативный, грубый, а в живописи — приглушенный, туманный, поет полушепотом и в задушевность тянет, цветом играет сдержанно, как бы боится крикнуть… «Горицкий монастырь» — красиво, «Горицы» — хорошо, остальные — по-разному.
Автопортретов навалял штук восемь. И все похожи. И все разноцветны. И опять же, вполголоса. То ли Ниссенбаум на него влияет, то ли от Роттенберга не уйти.
В другом зале — бронзовая фигурка Ахматовой хороша. А на стенке литография — Анна Андреевна в возрасте. Свеча, старинные обои, ожерелье… Посмотрели мы с Леной раз, посмотрели два, посмотрели три и признали: а ведь красивая вещь! И зря мы ее тридцать один год в кладовке держали!
Тут мы заметили, что старушка за нами по пятам ходит. То ли боится, что мы сопрем что-нибудь, то ли бдит, чтобы мы без билетов к Пушкину не сиганули. Потому что не могут же нормальные люди вот просто так придти на эту выставку. Наверняка у них что-то иное на уме.
Лена моя увлеклась, стала мне доказывать, что в каждом скульптурном Пушкине автопортрет Сморгона просвечивает.
Я говорю:
— Да что ты! Он, конечно, с самомнением, но не полный же псих!
— А вот, посмотри! — и стала руками показывать: ладошки растопырила, рамочку из пальцев состроила, верх и низ прикрыла, маску оставила, а из рамки — и правда, Сморгон торчит!
Тут старушка коршуном налетела:
— Руками трогать? Да вы что? Вы что, в музее не бывали? У нас не полагается руками! Хоть вы, как я вижу, родственники, но все равно руками нельзя!
Я подумал: какой же я Пушкину родственник? А потом догадался — автору! Тогда другое дело. Все в порядке. И на старушку с уважением посмотрел: зрительная память у нее — будь здоров!
Перестали мы родственника руками лапать, дальше пошли.
А дальше темперный Пушкин — целая серия. И от этой серии как-то на душе тепло стало. Пушкин-то, оказывается, — человек. Не только классик мировой литературы. Он и на канапе любил поваляться, и выпить был не дурак. А Наталья сидит рядом со своей красотой, как кукла, про Дантеса мечтает, а к Пушкину равнодушна. Стерва.
Рядом портрет из разноцветной бронзы, тоже интересный — Пушкин весь в дырках. Наверное, после дуэли. А на стенке большой белый, мягко вылепленный, без единой дырки. И тоже Пушкин.
Задумался я глубоко: как тут определиться? Где истина? Ни один намордник на Сморгона не налезает… Но на рисунках писателей успокоился. Очень хорошие рисунки. Ведь его тысячу раз рисовали, а Сморгон своего Владимира Владимировича нашел и изобразил. Умеет, подлец, рисовать, оказывается! Когда захочет. И без единой дырки…
В четвертый зал перешли. Справа между окон портрет висит. Я на него только глянул и сразу взбесился прямо.
— Посмотри, — Лене говорю возмущенно, — ну уж это совсем не Пушкин! Просто безобразие какое-то!
Лена глянула и так сухо мне:
— Да. Согласна. Не Пушкин. Тем более, что это Пастернак.
М-да… Обмишурился я. Хотел перед молодой женой свою образованность и тонкий вкус обнаружить — и в небо пальцем. Очень я за это на Сморгона обозлился и стал всех Марин ругать. И Спиваковых, и Цветаевых. А Лена хвалить. А я ругать. И подошли мы так незаметно к заветной двери в пушкинские залы.
В дверях другая старушка стоит. Очкастая. И вдруг слышим мы за спиной, как через нашу голову сморгонья старушка пушкинской эстафету передает:
— Вот этих туда не пускать. Потому что у них билетов нет. Они только на выставку пришли. А билетов не покупали.
Тут пушкинская старушка плечи расправила, встала в дверях, как двадцать восемь панфиловцев, брови нахмурила и весь проход загородила. И вовремя. Поскольку Лену вдруг неудержимо к Пушкину понесло… Хорошо, что успел ее за руку схватить.
Стали мы портреты Олега Охапкина смотреть, и опять почему-то мне беспокойно стало. Только я Сморгона в лирики записал, а он взял да и в физики вышел. Опять резкий, опять волевой… Куда ты скачешь, верный конь, и где опустишь ты копыта?..
Пошли мы к выходу. Конвой в затылок дышит. У выхода я к старушке поворачиваюсь и спрашиваю:
— Где у вас книга отзывов? Я хочу кое-что написать.
— А она у нас у начальника нашего Нины Владимировны хранится.
— Вот тебе раз! А начальник где хранится?
— А она на третьем этаже. Вот по лестнице поднимитесь, постучитесь, она вас примет и книгу отзывов выдаст.
— Под расписку?
— Не знаю. Это как решит. А вот и она сама идет.
Идет. Вижу. Худенькая такая. Вся из себя интеллигентная дама. Я, с пылу горячий, на нее:
— Нина Владимировна! Говорят, что книга отзывов у вас хранится и вы ее выдаете по вашему усмотрению. Так это?
Она смотрит на меня жалобно, растерялась и говорит:
— Вы извините, пожалуйста! Но книги отзывов у нас вообще нет.
— Как нет? Такая выставка, в таком престижном месте, можно сказать, в самом культурном центре Петербурга… Ведь уже две недели прошло — сколько людей выставку посетило, и никто не мог отзыва написать, а автору реакция людей очень важна, он, может быть, сорок лет к этой выставке готовился, почему же вы книгу отзывов не положите?
