— Это почему?
— Для художественности, — говорит. — Чем короче, тем художественнее, — говорит.
И по новой странице — чирк! Слева направо.
Всю рукопись испачкал.
Пришел я домой. Жена спрашивает:
— Какие впечатления?
— Суровый больно, — говорю. — Пять листов перекрестил буквой «хе». И ни разу не улыбнулся. Видать, редактор без чувства юмора попался.
Потом я к нему привыкать стал. Ну подумаешь, не умеет человек улыбаться! Может, у него на улыбку зубов не хватает. Он не виноват.
Прошло время. Принес я ему как-то два смешных рассказика: один — как мужик кипятком обварился, а второй — как самогоном подавился.
Через два дня мне звонок из «Невы»: заходите!
Пришел я. Дверь открыл.
За столом незнакомый мужик сидит. Рот до ушей, хоть завязочки пришей.
— Здрасьте, — говорю. — А где же мой Лурье?
— А я и есть Лурье, — говорит. — А сам от смеху дохнет.
Пригляделся я. Вроде бы он.
— Как, — спрашиваю, — Вы умеете улыбаться? А почему раньше не улыбались?
— А вы почему не улыбались? Пришел — брови сдвинуты, лысина нахмурена, взгляд суровый. Первый раз такой автор без чувства юмора попался!
Священная река
«Прежде, чем выходить из автобуса, послушайте меня внимательно, — объявила Крейна, наша руководительница из Сохнута. — Мы приехали в киббуц, расположенный в ста метрах от Иордании. Здесь погранзона. Граница проходит по священной реке Иордан. Этот берег наш, тот — иорданский. Сейчас десять часов, уже темно. Поэтому, будьте осторожны. Не разбредайтесь по сторонам, а организованно займите свои спальные места, оставьте там вещи. Через пятнадцать минут вас пригласят на ужин».
В обширной и чистой столовой стояли столики, покрытые красивой клеенкой, на которой поблескивали фужеры для сока, ножи и вилки. Приветливые черноволосые девушки замелькали между столиками с разнообразными салатами, потом по столовой разнеслись ароматы жареного мяса и тушеных овощей, фужеры наполнились апельсиновым соком, и мы, уставшие и проголодавшиеся с дороги, набросились на сказочный ужин. Лена была оживлена, ела с аппетитом, с интересом наблюдала непривычную ресторанную обстановку, шутила с официантками и, закончив с пиршенством, быстро встала из-за стола и сказала: «Идем!» Я слегка удивился такой деловитости, но решив, что она за долгую дорогу устала и хочет спать, поднялся за ней.
Мы вышли из ярко освещенной столовой и сразу потонули в темноте. Лена схватила меня за руку и потянула куда-то влево и вниз по уклону, мы шли наощупь, натыкаясь на камни и продираясь сквозь колючие кусты.
— Постой, куда ты меня тащишь?
— К Иордану. Здесь недалеко.
— К ИОРДАНУ? Зачем?
— Я должна выкупаться в нем.
— Выкупаться? Именно сейчас? В темноте? Слушай, а тебе не напекло голову в дороге?
— Мне не до твоих шуток сейчас. Пошли левее, потому что здесь колючая проволка…
— Мне тоже не до твоих шуток. Здесь погранзона. На колючку ты уже напоролась. Теперь жди автоматной очереди.
— Но я должна! Я обязана выкупаться!
— Что значит «должна»? И кому должна?
— Своим псковским бабушкам. Что они скажут, если я расскажу, что я была рядом с Иорданом и не выкупалась в нем? Да вот он поблескивает… Не хочешь, не ходи, а я пошла… Отпусти руку!
Я взглянул на небо, ища поддержки. Большая медведица вела оживленный разговор с Малой, не обращая на меня никакого внимания. Восточный полумесяц, похожий на тонкий срез лимона, валялся на спине, абсолютно равнодушный к моим проблемам…
Я еще крепче сжал ее руку.
— Никуда ты не пойдешь! Здесь граница! Еще пять шагов, и начнут стрелять. Либо иорданцы, либо израильтяне.
— Так что же, — в голосе Лены послышались слезы, — я так и не выкупаюсь?…
Во тьме я не видел ее лица, но по интонации понял, что нахожусь в роли палача. Я ломал давно выношенную и обдуманную мечту.
— Завтра с утра я тебя разбужу, и мы при свете пойдем к Иордану.
Мы вскочили в шесть. Солнце светило вовсю. Сквозь заросли колючек и нагромождения камней мы выбрались на берег священной реки Иордан. Великая река, тысячи раз воспетая в мировой истории, оказалась узенькой, метров пять-шесть в ширину, речушкой, с мутной грязноватой водой, несущей гнилые водоросли и куски коричневого дерева.
Оба берега реки были отгорожены двумя рядами колючей проволки. На иорданской стороне, рядом с каменным (бетонным?) блок-постом неподвижно торчал солдат с автоматом.
Мы постояли. Потом Лена молча указала на обрыв проволки в пяти шагах от нас. Мы спустились к реке, осторожно минуя острые края камней. У самой воды Лена, держась за мою руку и выгнувшись всем телом, помочила сначала одну ногу, потом другую и обернулась ко мне со счастливой улыбкой.
— Можем идти?
— Да. Теперь можем.
Мы смешались с шумной толпой туристов, и красный автобус помчал нас по шоссе. Лена смотрела в окно в глубокой задумчивости и блаженно улыбалась. Вокруг нее сидели и пели псковские старушки. Из полуотворенной двери была видна березовая рощица, сбегающая к реке, колодец с журавлем и яркий петух, взлетевший на деревянную ограду.
Схватка
Лето шестьдесят пятого года. Зеленогорск. Мы укладываем семимесячную Машку в коляску и отправляемся в магазин на привокзальной площади за продуктами.
Танечка, худенькая, загорелая и яркоглазая, оживленно рассказывает мне о том, как она научилась кататься на велосипеде и как мама посылала ее одну в магазин за хлебом и молоком, и о том, что Машка — страшная бузотерка — вчера на руках у мамы поддала миску с манной кашей ногой, и пришлось ей менять ползунок и снова варить кашу, а у соседей живет сибирский кот, очень пушистый и охотится за птичками, но пока еще ни одну не поймал…
День сегодня солнечный. Коляска мягко катится по асфальту, бросая лучики света от полированной ручки, а я с удовольствием слушаю весь этот щебет, я два месяца не видел детей и сейчас радуюсь им, находясь в какой-то эйфории.
Около магазина много народу. Я заглядываю в дверь, там очередь.
— Танюша, побудь с Машкой, а я немного постою в магазине. Там тебе делать нечего, лучше позагорай на солнышке. Машка, по-моему, заснула.
В магазине темновато и грязновато. Хлеб и батоны на полках, рядом бутылки с водкой, мешки с мукой, два сорта карамели в ящиках, ящик с макаронами, палки копченой колбасы. «Бумаги нет! — кричит продавщица. — Готовьте свою!» Все нормально…
В магазин врывается Таня: — Папа! — захлебывается. Лица на ней нет, глаза, щеки в слезах…
— Что случилось? Что с тобой?
— Там пьяный… упал на коляску… Уронил…
Вылетаю из магазина. Толпа. Рядом с коляской женщина с Машкой на руках… В двух шагах от нее машет руками плотный пьяный мужик в коричневом пиджаке, что-то выкрикивает… голос хриплый…
— Этот?
— Да.
Сходу, слету, с бешенства резко выбрасываю кулак. Что-то хрустнуло под костяшками пальцев — и пьянюга опрокидывается навзничь…
Такого эффекта, признаюсь, я не ожидал. Я думал, он вскочит и набросится на меня и решил, что надо во что бы то ни стало не дать ему подняться, ударить еще раз, выкрутить руку. Однако ничего такого не понадобилось. Он беспомощно барахтался в бурой пыли, пытаясь встать, и заваливался снова, бессмысленно разгребая грязный песок дороги вместе с окурками и винными пробками, в изобилии наброшенными около магазина.
Женщина, держащая Машку, передала ее мне с рук на руки. Я успокоил все еще плачущую Танюшку, и мы осторожно уложили Машку в коляску. Она тоже перестала плакать и удивленно моргала, как бы недоумевая: а что же, в самом деле, с ней произошло…
— Не бось! — сказала мне женщина. — Она невысоко упала.
Таня держалась за мой пояс. Кто-то говорил со мной, сочувствуя. Мужика подняли и уводили. Толпа расходилась — самое интересное осталось позади.
Странное ощущение полного покоя овладело мной с момента удара. Я это совершенно точно зафиксировал в себе. Я решил отвести детей домой, а потом вернуться одному за продуктами. Танюшке явно требовалась материнская ласка — девочка пережила большой, возможно самый большой за свои восемь лет, испуг. А мне, как ни странно, было удивительно легко и спокойно на душе.
