Вот тут-то Лена и сказала мне впервые в жизни:

— Как ты был прав, дорогой!

В солнечный погожий день, седьмого ноября 1962-го года, я бродил по окраинной Одессе и наткнулся на маленький зоомагазин, находившийся в полуподвальном помещении двухэтажного строения с облупленной штукатуркой.

У зоомагазина была своя витрина — одно окошко, внутри которого слева стояло пыльное чучело зайца, справа — чучело совы, с одним стеклянным глазом, а посредине — портрет Ленина в красной рамочке.

Под всеми этими экспонатами была протянута кумачовая полоса, с надписью: «Хай живе наша ридна радяньска власть!»

— Вот сразу видно, что вы человек культурный, — сказала она и улыбнулась крашеным ртом, — я тоже кое-что понимаю в искусстве, а мой сын Юрочка, вам обязательно надо познакомиться, он просто обожает искусство. Оно для него — все!

Справедливость требует отметить, что ни слова об искусстве не было мною произненесено.

— Он у меня очень культурный, — продолжала она, гремя посудой, — у него столько книг по искусству — вы себе не можете представить!

Закончив умываться, я пробормотал что-то вроде того, что много книг по искусству я себе представить могу, и хотел выйти из кухни, но она меня остановила.

— Вы знаете, я ведь тоже увлекаюсь искусством, — почему-то понизив голос, сообщила она, — некоторые любят картины и хрусталь, например, а у меня особое увлечение…

Она поправила мокрой рукой волосы и посмотрела на меня. Элементарная вежливость требовала от меня вопроса, что же это за особое увлечение, но я молчал, рассматривая ее роскошный халат и холеные руки с кольцами, моющие посуду в цинковом тазу.

— Я увлекаюсь коврами и бриллиантами, — сказала она и опустила ресницы, густо покрытые краской. Я с интересом посмотрел на нее. Неужели ей свойственно чувство юмора, и меня тонко «делают»?

— Серьезное увлечение, — ответил я, не найдя ничего более умного.

— О! Конечно! Очень серьезное. Если хотите, я вам покажу свою коллекцию…

Мы отправились в ее комнаты. Пройдя обшарпанный коммунальный коридор, с лампочкой на голом проводе и четырьмя счетчиками на выцветших лиловых обоях, мы открыли дверь, и взгляд мой сразу уперся в ковер, висящий в прихожей, против входа. За ним виднелся второй, и я понял, что ни о каком юморе не могло быть и речи.

— А, это ерунда, — сказала она, поймав мой взгляд, — так просто завесила стенку в прихожей… А вот это Юрочкина комната.

На трех стенах Юрочкиной комнаты висели ковры. Ноги мягко ступали по четвертому. Не завешаны коврами были только потолок и окно. На вишневом шелку китайского покрывала, застилающего кровать красного дерева, играли зеленые драконы. На полированном ореховом столе — ониксовый чернильный прибор, с бронзовым орлом. Над столом — великолепная цветная фотография из американского журнала. Красавица в красном бикини на золотом песке пляжа.

— Это Мерлин Монро, — сказала хозяйка.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно. Вы обратили внимание на особую композицию снимка?

Я сознался, что не заметил особой композиции.

— Посмотрите: ее ноги прикрыты пачкой сигарет. Это — реклама табачной фирмы. Вы знаете, конечно, что у Мерлин Монро были некрасивые стопы? Как! Не знаете? Это же всем известно…

— Очень интересно. А на той стенке что за красавицы?

— Это американский календарь. Юрочка очень увлекается английским языком.

Голые красавицы были обворожительны. Их было двенадцать, на каждый месяц своя. Я выразил восхищение, и мы перешли в следующую комнату. Вернее, залу, метров пятьдесят. Стен не было видно из-за ковров. Наши голоса звучали приглушенно — ковры поглощали звуки.

— Узбекский, туркменский, персидский, — перечисляла хозяйка, — этот из Бухары, а этот муж привез из Турции. Правда, красивый?

— Очень, — тоном специалиста по коврам со стажем подтвердил я, — турецкие вообще ценятся… Скажите, пожалуйста, а как вы их чистите? Ведь это грандиозный труд!

— Ну, сама я, конечно, этим не занимаюсь. Каждую неделю ко мне приходит баба и работает пылесосом целый день. У меня два пылесоса: «Днепр» и «Чайка».

Спросить, не является ли коллекция пылесосов ее третьим увлечением, я не решился. Мне хотелось дослушать экскурсию до конца.

Весь пол покрывал серый китайский ковер. На старинной этажерке стояла большая цветная реподукция в рамочке. Хорошенькая Гретхен зацепилась платьем за забор и обнажила все свои прелести. Внизу было что-то написано готическим шрифтом, и я поинтересовался, не увлекается ли Юрочка немецким языком? Оказалось, нет.

— Теперь — сюда! — сказала хозяйка, и по ее тону я понял, что теперь начинается самое главное.

Половину третьей комнаты занимали две роскошные (карельская береза с орехом) двуспальные кровати, покрытые шелковыми синими покрывалами. Шкаф карельской березы. Пианино, с хрустальными вазами на нем. И опять ковры, ковры, ковры…

Ого, какой ковер! Огромный, он занимал всю стену. Какой-то странный, не похожий ни на что, виденное мной здесь. Геометрический, простой до грубости, орнамент. Поразительной яркости краски. Сотни квадратиков, следующих один за другим, и ни одного похожего. Необычный ритм. Я перевел взгляд на висящий радом персидский ковер. Он красив. Затейливый узор. Блогородная гамма. Благополучный ковер, довольный сам собой. А этот — какой-то дикий, яркий первобытный…

— Откуда у вас такой ковер?

— О, — она расцвела, — я знала, что он вам понравится! Муж привез из Афганистана. А знаете, сколько он стоит?

— Нет.

— Сто тысяч! К нам оценщик из музея приходил. Посмотрите, у него две основы…

Ковер был действительно какой-то двойной. Вероятно, это дало возможность мастеру увеличить количество цветов. Во всяком случае, такого ковра я еще нигде не видел.

— Ну, а теперь — бриллианты! — возвестила хозяйка и высыпала на круглый столик кучку ювелирных изделий. Блестящие камушки, оправленные в золото, рассыпались по мраморной столешнице, сверкая десятками мелких огоньков. Бриллианты… Настоящие…

— Сережки, — тоном эрмитажного гида объявила хозяйка, — двенадцать тысяч. Кольцо к ним, видите, того же стиля? Еще шесть тысяч. Весь комплектик — восемнадцать тысяч. Видите?

— Вижу. Стиль тот же.

— Цепочки золотые, брошь с бриллиантом…

— Сколько тысяч?

— Четыре с половиной. Бриллиант здесь большой. Правда, красиво?

— Очень, — сказал я и украдкой посмотрел на ковер.

— Я вижу, вы бриллиантами не увлекаетесь, — несколько обиженно заметила хозяйка.

— Нет. Я больше коврами. А вы, наверное, никогда не носите ваши бриллианты? — спросил я и почувствовал, что наконец-то попал в жилу. Вопрос был тот, которого от меня ждали.

— Вот именно ношу! — воскликнула она счастливым голосом. — Постоянно. Дело в психологии. Понимаете? Ни один одесский вор никогда не подумает, что у дамы в трамвае на руке кольцо за шесть тысяч! А теперь так много чешской бижутерии, похожей на мои кольца, а она ведь стоит гроши… Вот мы с мужем были на рандеву у одного генерала — в высшей степени культурный человек! — так даже он не определил, что у меня настоящие драгоценности!

Бросив последний взгляд на ковер и поблагодарив хозяйку, я удалился, провожаемый бесчисленными приглашениями зайти снова.

Рандеву было окончено.

Пришел я в «Неву» первый раз в жизни. Шею вымыл. Подстригся. Побрился. Ботинки начистил. Зубы почистил. Другой щеткой. Пухлую папку подмышку сунул. По мраморной лестнице поднялся. В отдел прозы постучался. Вошел.

За столом мужик сидит. Мрачный. Лысина нахмурена. Брови сдвинуты. Взгляд суровый.

— Садитесь, — говорит. — Будем работать.

Как пошел он работать — мать родная! Ручка тут и там по моим строкам чиркает. Не вытерпел я, спрашиваю: