Полежал, вроде тихо. Думаю, слава богу, унесло! В разведку пошел. Краешек простыни приподнял, глянул — стоит в дверях на том же месте, как каменный столб, а рядом с ней Любаша. Чорт ее принес!

Ну тут я вообще…

И до того мне обидно стало! Потому что я эту проклятую психо-фото-физиологическую задачу всю выполнил, свадьбу на двенадцать пленок отснял, честь девчонок, шмакодявок этих, сберег, себя не жалея, так? А теперь лежу голый, на трусов, ни штанов, ни аппаратов, ни свадьбы. Один фольклор кругом, будь он трижды проклят. Знал бы, ни за какие коврижки не поехал!

Вернулись в Ленинград. На другой день вызывает меня мой начальник и говорит:

— Женя, отнесите бутыль с серной кислотой с четвертого на первый этаж.

Я говорю:

— Что вы, Николай Петрович! Ведь серная кислота — это же не шутка! Она требует спецупаковки и соблюдения техники безопасности.

А он говорит:

— Какая там техника! Взял да понес. Бутылочка-то небольшая, всего пять-шесть литров.

Ну, взял я эту бутыль, прижал к животу и понес, так? Несу спокойно, осторожно, ведь это же страшное дело, ее на четвертом пролить, она все этажи до подвала прожжет.

А навстречу мне по лестнице девчонки-лаборантки бегут. Баскетболистки. Хохочут. Все под метр девяносто, так? А одна — два десять.

Я им кричу: «Девочки, осторожно!» А они гурьбой мимо. Меня толкнули бедром в плечо, я подскользнулся, упал и кубарем по лестнице! Только головой ступеньки считаю. Четыре этажа пролетел, на первом остановился. Коленка разбита, рука вывихнута, на лбу шишка, так? Из носа кровь, ребро сломано, так? А бутыль цела!

Я лежу на спине и ее к животу прижимаю.

Потом тихонечко бутыль на ступеньку поставил, а сам вставать стал. Сначала на зад сел — больно, потом на коленку встал, потом за перила зацепился, встал кое-как, синяки считаю, ушибы. Зубы проверил, вроде все целы. Глаза на месте, голова вроде сверху, ноги снизу.

Глянул я на кислоту, а тут луч солнца на нее упал через фигурную решетку лестницы. Тени ажурные легли кругом — такой кадр! Бутыль сверкает, ступенька с трещиной под ней чернеет прямоугольником. И навозная муха на бутыль села.

Я сразу же за аппарат, он на шее висел, штатив за спиной был. Стал точку съемки искать. Шаг влево — наплыли перила, шаг вправо — ракурс плохой. Отступил на шаг назад. Молю бога, только бы муха не улетела! Потом еще на шаг…. Вдруг, трах! Чувствую, лечу вниз. В люк провалился, в подвал.

Метров пять пролетел, бочку железную головой пробил, о бетон — шмяк!

Рука сломана, нога вывихнута, ухо — в блин, тазовая кость из штанов торчит, а аппарат целехонький к животу прижимаю. Штатив со лба убрал, начал подниматься. На двенадцатой попытке встал, бочку с головы снял, так? Огляделся.

Смотрю, из разных углов подвала ко мне восемь парней идут. Такие амбалы. Все под метр девяносто, один — два десять. Подходят ко мне с четырех сторон и говорят:

— Что-то нам, парень, твой аппарат нравится!

Я говорю:

— Ну уж нет, ребята! Он мне самому нравится.

Тут меня сзади по голове чем-то тяжелым вдарили, и я потерял сознание.

Сколько лежал, не помню. Очнулся и гляжу: в одном углу трое со сломанными челюстями стонут. В другом трое друг другу ноги вправляют, так? Который два десять — на лампе висит, голова на сто восемьдесят градусов вывернута, так? А на последнем я сижу и молочу его по башке штативом. Потом опомнился, на улицу вышел. Смотрю, народ от меня шарахается. Я думаю, что такое? Потом себя оглядел и охнул. Сорок ножевых ран, три пролома черепа. Таза нет вообще. Потом на суде те ребята сказали: «У него и до драки таза не было». Судья, тоже интеллигентная женщина, спрашивает: «Антоненко, у вас был таз?»

Я говорю: «Про себя не помню, а вот про того, который два десять, точно помню — у него сразу голова была наоборот вывернута. Потому что он на меня смотрел, а сам спиной шел».

Ну, им что-то присудили, а таз я до сих пор ищу.

Заболел у меня живот и побежал я в нашу поликлинику на улице Жуковского — лечиться.

Добыл в часовой очереди номерок к врачу и на третий день встал пораньше и поехал в поликлинику с утра пораньше, чтобы оказаться первым к ее открытию.

Увы! У дверей уже стоял длинный хвост до самого Литейного…

Через час заветные двери открылись, и после толкотни и перебранки я взлетел на второй этаж в зал, куда выходили двери из кабинетов.

На этаже порядок. Кафельный пол, кадка с пальмой, по стенкам стулья. На них народ сидит и зорко следит, чтобы никто без очереди не пролез. Над стульями плакаты развешаны.

Посчитал я, сколько народа передо мной. Вздохнул тяжко, прикинул — часа на три хватит… Успеть бы до обеда.

Вынул я книжку, почитал немного, надоело. Два раза в туалет сходил, чтобы время протянуть, вернулся и со скуки стал медицинские плакаты изучать.

Прямо передо мной на торцевой стене большой стенд в красной рамке. На нем три листа: «Состав партбюро», «Состав профбюро» и «Состав народного контроля». Перечитал составы. Десять минут ушло. Над стендом большой плакат во всю стенку: «Поликлиника — коллектив высокой медицинской культуры». Это, — подумал я, — правильно написано. А то, может быть, не как у нас, где-нибудь и с низкой культурой есть, а кто засомневается, прочтет и успокоится. Это на медицинском языке психотерапией называется.

Перешел я к другой стенке. Там уже другая картина. Ближе к медицинской практике. Висит экран выполнения соцобязательств. Я эту рукопись прочитал с особым вниманием: каждый врач что-то лично обязуется делать — скажем, для примера, двадцать больничных выдать или тридцать пять зубов вырвать. Это дельный плакат. И у меня пока очередь двигается, еще пятнадцать минут прошло.

А дальше уже совсем ценный стенд — «Моральный кодекс строителя коммунизма». Вот это уже в точку. А то как же без морального кодекса лечить? Больному то ли градусник ставить, то ли клизму? Тут без морали никак нельзя! А то перепутаешь, что или куда — беды не оберешься, осрамишь всю нашу медицину.

И тут же рядом лики — моралисты в белых халатах. И в белых шапочках. Стоят, как в строю. И сняты правильно, в два уха. Никаких тебе вольностей. А то каждый сниматься, как хочет, захочет — может профиль подставить или в кепке сняться. А тут порядок. Главный врач посерединке, неглавные по бокам, санитарки по флангам. Красота. А внизу пояснение: «ударники коммунистического труда».

Тут меня чего-то тошнить стало, и сходил я еще раз в туалет, просидел там минут двадцать на унитазе. Подышал чистым воздухом и обратно вернулся послушать, как народ на всю эту премудрость реагирует.

А народ, оказывается, никак не реагирует. Про свое треплется. У кого запор, у кого запой, у кого понос. Вот они, вместо того, чтобы плакаты читать, все эти глупости друг дружке рассказывают и советами делятся.

Суд да дело, время бежит, очередь тает. Пора мне за дело приниматься, еще две стенки осваивать. Что там за плакат с красивым рисунком и обильным текстом? Ага, «Советский красный крест». Вся его история и география. Ну что же — интересно. Прочел половину, на часы глянул — батюшки! Это я уже третий час тут просвещаюсь! А рядом с «Крестом» опять же фотографии. Тоже какие-то передовые. Хоть и без халатов, зато все улыбаются. Кто же это такие? А, вот оно что — «наши доноры».

А рядом плакат на красном фоне. На нем девица фигуристая. В белом платье в облипочку. В одной руке шприц держит, в другой — чашу со змеей. «Присяга медсестры». Ну, присягу я читать не стал и перешел к следующему экспонату «Медицинская эмблема». Там та же чаша со змеей, только без девицы, и там все про нее (про змею) сказано и даже кусок клятвы Гиппократа отпечатан.

Отдельно от чистой медицины строгий плакат «Обязанности гражданина СССР». Чтобы знали, где живем.

И осталось мне только три стенда освоить — «Здравоохранение Ленинграда в XI пятилетке», «Решения XXII съезда КПСС — в жизнь!» и грамоту Горздравотдела «Лучшей поликлинике г. Ленинграда», как моя очередь подошла.