Но все-таки с помощью одного из прежних коллег, тоже покинувших позорную газету и сумевшему устроиться на телевидение, Савельев организовал репортаж. К дому приехали телевизионщики, жильцы сгрудились во дворе и сверкающий боевыми орденами Юра мерил шагами полоску земли так, будто готовился развернуть тут рубеж обороны. Гена – худой и суровый, в длинном кожаном плаще – произнес хорошо скроенную речь о необходимости перенести строительство в другое место. Маленький круглый Саша цитировал статьи Градостроительного кодекса, которые несомненно нарушались «ИКСом». А Фридман, по просьбе телевизионщиков – которым, вероятно, Савельев сказал, что среди жильцов есть профессиональный – яростно и бесконечно играл рыцарский танец из Прокофьевских «Ромео и Джульетты». Грозная, тяжелая и тревожная музыка восходящими спиралями кружилась в воздухе над бурным митингом, вселяя твердость в души.

А поодаль, недобро поглядывая красными от хронического пьянства глазами, крадучись прохаживались два серых милиционера – как объяснил телеоператор, они стали сейчас обязательными при любом массовом сборище в рамках программы «антитеррор».

Как будто кучка жильцов, отстаивавших собственное жизненное пространство перед истинными террористами на строительных бульдозерах, могла нести угрозу обществу и правопорядку.

Митинг прошел, сюжет показала вечерняя передача, славящаяся булавочными уколами в адрес городской администрации. На телеэкране все выглядело еще более патетически, нежели в жизни: монтажеры поработали на совесть, а хорошо закадровая игра Фридмана служила великолепным фоном; ее пустили вживую, не добавляя музыкальной фонограммы. В общем, передача удалась.

Но вопреки надеждам «комитета», ни к чему не привела. Юра так и не смог пробиться на прием к главе администрации, не сумел заполучить в Главархитектуре официальных документов.

Которое постепенно началось всерьез.

«ИКС» начал с того, что огородил свою площадку – майор вывел ночью свою армию, забор разломали и даже успели сжечь. Строители, не разбираясь в происшествии, через несколько дней возвели новый. Из бетонных плит на мощных основаниях, сваренных из стальных труб. Этот свалить можно было только танком.

Потом пригнали технику и начали котлован. Экскаватор углубился метра на три, когда на дне заблестела грунтовая вода.

Юре удалось быстро вызвать комиссию Госархстройнадзора. Выяснилось, что «ИКС» в самом деле действует незаконно: разрешение на строительство не подписано, и по закону площадка должна быть закрыта.

Народ торжествовал.

Прошла еще неделя, под окнами появился бульдозер и присыпал котлован настолько, чтобы скрыть воду. Затем несколько дней подряд под окнами ревели грузовики, завозящие материалы.

Начистив ордена, Юра отправился к местному депутату. И вернулся окрыленный: ему пообещали сделать запрос, подчеркнув опасность строительства на таком зыбком грунте и добиться переноса.

Площадка опять затихла. На этот раз на более долгий срок. Люди потихоньку начали верить, что борьба с «ИКСом» выиграна – хотя скептики приняли это за временную передышку и принялись продавать свои квартиры.

Как выяснилось, именно они оказались правы.

Потому что теперь начали забивать сваи.

Это ставило крест на результатах борьбы: котлован еще можно было засыпать, сваи означали поражение.

– Г-гребаная страна… гребаный город, – с ненавистью бормотал Савельев, хрустя маринованным огурцом.

– И что? – грустно спросил Фридман. – Война проиграна?

– Выходит так… Сваи – это финиш. В суд мы подадим, Саша иск уже набросал. Но строительство теперь не остановить… Сваи – не шутка.

В подтверждении его слов тихо позванивали рюмки на кухонном столе, ритмично содрогавшемся от ударов сваебойной машины.

– И ведь самое главное… У этого троезвидогребаного «ИКСа» до сих пор нет разрешения на строительство. И эту пляцкую площадку прокуратура должна опечатать. А прокурор на это дело… испражнялся. Потому что наверняка тоже конвертик получил…

– Может, даже чемоданчик, – вставил Фридман.

– Может, и чемоданчик… У них хватит. И к тому времени, когда они разрешение получат…

– …А ты все-таки думаешь, что получат?

– Думаю, что да. Мы бессильны… И когда они его получат, то уже полдома будет построено. И даже если потом суд вынесет решение о незаконности и так далее, сносить построенное никто не будет. Помнишь, Саша говорил о прецеденте на улице Чапаева?

Фридман кивнул.

– Гребаная жизнь, одним словом, – подытожил бывший журналист и, вылив остатки спиртного себе в рюмку, отправил пустую бутылку под стол. – Ты сегодня вечером играешь где-нибудь?

– Не знаю. В театре не играю. В «Луизиане»… Вроде заранее не договаривались, но они могут позвонить позже… А что?

– Да видишь – водка кончилась. Если ты не играешь, я еще за бутылкой схожу. Не могу, Айзик, понимаешь – меня нервы колотят, залить надо.

– Не переживай, – ответил Фридман. – В этом поганом ресторане такой уровень, что там я смогу работать, даже если буду в стельку пьян и придется играть лежа. И бегать никуда не надо, у меня запас водки всегда есть… Сейчас откроем еще банку маринованных помидоров и маслины… Хлеба, правда, маловато. Но у меня маца есть. Этого года, мне раввин целый блок выдал, когда я на Пейсахе… то есть на Пасхе играл. Будешь?

– Конечно.

Они посидели молча, выпили еще по несколько рюмок, хрустя тонкой поджаристой мацой. Глухие удары сотрясали дом, не давая сосредоточиться мыслям. Фридману даже показалось, что сегодня он пьянеет сильнее. чем обычно привык от такой дозы. Вероятно, его тоже подкосила безысходность.

– Слушай, Айзик, – заговорил наконец Савельев. – Я одного не пойму. Ну ладно, мы – заложники этой дерьмодраной страны… Но ты-то, ты! Давно ведь мог уехать и плевать на все это безобразия из Израиля! Ведь в отличие от нас, не нужных никому и нигде, у тебя есть нормальная родина…

– Ну, во-первых, я не настоящий еврей. Напоминаю тебе об этом в тысячный раз.

– В тысячу первый! – Геннадий впервые за все время улыбнулся. – Звучит впечатляюще, как всегда. Самый большой парадокс природы, общества и человеческого сознания. Айзик Соломонович Фридман – не еврей!

– Я полуеврей. О таких, кажется, еще Гитлер… или Геббельс, или Гиммлер – ну в общем, кто-то из великих идеологов – говорил примерно так. Типа того, что чистокровный еврей вызывает по крайней мере какие-то эмоции. А полуеврей – явление столь позорное, ничтожное и непотребное, что его можно сравнить лишь с дерьмом, прилипшим к подошве сапога…

– Круто сказано, – вздохнул Савельев. – Правда, честно сказать, Гитлер, Геббельс и Гиммлер, а также Геринг и даже Гесс давно уже сгнили, но сегодня в этой звиздодраной России двадцать первого века я сам себя ощущаю куском дерьма. Который каждый власть имущий пытается стряхнуть.

– Но самое забавное, – грустно улыбнулся Фридман, продолжая тему. – Что примерно то же самое утверждает сам иудаизм. Я ведь еврей по отцовской линии. Для нас… для них… Ну, в общем, в иудаизме это очень важно.

– Что – важно?

Об этом говорили в самом деле тысячу раз, но Савельев то ли все забыл сейчас, расстроенный заботами дома, то ли просто хотел послушать вновь, и Фридман терпеливо продолжал.

– Что у меня именно мама была русской, а не отец. У ортодоксальных евреев учитывается только кровное родство. То есть определяющей является материнская линия, а не отцовская. Даже фамилии об этом говорят.

– Неужели?

– Именно так. Все эти Райкины, Хайкины, Фрадкины… Я, например – Фридман, то есть какой-то мой предок был сыном женщины по имени Фрида. Еврейство передает мать. Если еврейка выходит замуж за нееврея, то ее дети считаются полноценными евреями, таким образом освежается кровь и увеличивается численность нации. А вот еврей обязан жениться только на еврейке. Потому что в противном случае произойдет утрата кровной линии, как в случае моего отца. Он женился на моей русской маме и фактически стал отступником, поскольку его дети – мы с Нэлькой – по законам ортодоксального иудаизма евреями не считаемся.