Блуждая в чащобах, он находил то внезапные уютные полянки, то болотистые озера – виденные с балкона его друга – чья поверхность к середине лета сплошь затягивалась зеленым бархатом ряски. В иные годы собирал грибы, которых нарастало видимо-невидимо.

Порой он направлялся в обратную строну и выходил к своему дому с противоположной стороны оврага. И всегда поражался оптическому обману, который давал рельеф местности: из дома лес казался лишь приподнимающимся. А из леса сам дом виделся внизу; и стоя среди деревьев, Фридман оказывался примерно на уровне седьмого этажа.

А сколько радости нес этот лес, когда темной и таинственной громадой простирался за Савельевским балконом в те счастливые летние ночи, когда они вдвоем вдохновенно пили водку!

Гена Савельев стал другом Фридмана совершенно случайно, но вполне закономерно. Фридман, как любой нормальный еврей – возможно, имея в характере эту единственную чисто еврейскую черту – не умел ввернуть лампочки, не заклинив ее намертво в патроне, да к тому же всю жизнь был вынужден беречь пальцы. А Геннадий являл абсолютно противоположный тип: русский кулибин, которому оказывалось подвластным все, от засорившегося унитаза до автомата Калашникова. На почве этого взаимного дополнения они и познакомились, когда новосел Фридман не знал, где искать сантехника, чтобы поменять проржавевший, брызжущий из всех стыков смеситель в ванной. Знакомство переросло в дружбу, а дружба – в чистую и кристальную мужскую любовь. Основанную на подспудном сходстве душ: ведь оба все-таки были людьми искусства: Гена, в прежней жизни не поднявшийся выше журналиста, считал себя писателем.

Впрочем, в семью Савельевых Фридман вошел полностью; жена друга Татьяна любила его за интеллигентную простоту, и даже дочь Лариса, выросшая на руках и по-современному не считавшая скрипача за человека, относилась к дяде Айзику приветливо.

Но все-таки самыми лучшими были именно те ночи, когда они тихо напивались вдвоем с Геной. Не зажигая огней, держа лишь свечку на журнальном столике в гостиной: из необходимости, чтобы не расшибить лоб о черный косяк во время хождения по всяким надобностям. Это случалось редко: только летом и на кратчайший период, когда Татьяна с дочерью уезжали куда-нибудь отдыхать или гостить в другой город, а Гена оставался один прежде, чем поехать вслед или дождаться их возвращения.

Но то были ночи… Друг читал Фридману отрывки из своих прежних художественных произведений. И делился замыслами большой книги, которую писал в последние и которая – по слепой вере Савельева – должна была вернуть ему все. И сразу.

Фридман в чудо не верил; книга была обо всем и ни о чем. Тем более уж он-то он знал, что в искусстве путь вверх случается лишь однажды, но падение необратимо и никакая попытка не сможет вернуть на вершину. Но будучи художником, пусть даже не творцом а простым исполнителем, Фридман знал великую силу иллюзий, которые порой оказывались сильнее реальности. Поэтому изо всех сил поддерживал друга морально и вместе с ним поддакивал его планам на будущее.

Когда короткий промежуток свободы выпадал на самые жаркие летние дни, они выносили столик на балкон, к лесу. Который волновался, словно черное живое море – таинственный, чарующий и неповторимый.

Поэтому для ночных бесед выбиралась именно квартира Савельева: пить на балконе над двором не носило никакой романтики и удовольствия.

А пили они много и увлеченно. Савельев пил всю жизнь, никогда не входя в запои и не будучи алкоголиком. Фридман же до крушения своей семейной и профессиональной жизни практически не пил, но здесь пристрастился в водке и тоже вошел во вкус.

Причем в начале их дружбы Савельев не уставал удивляться, что впервые за сорок лет жизни встречает пьющего еврея. На что Фридман повторял, что он не еврей, а полуеврей, и пьет не он, а его нееврейская половинка.

Еврейская тема была одной из любимых в их репертуаре; они возвращались к ней бесконечно, поскольку она оказывалась неисчерпаемой и таила в себе просто бездну чуть грустного юмора. Который единственным подходил к их возрасту – годам стареющих мужчин, почти проживших жизнь и растерявших практически все надежды.

Эти беседы и печальными шутками – и эта выпивка, разумеется! – сближали их так, как, возможно, иных людей не могла бы сблизить и многолетняя дружба, тянувшаяся с детской поры.

И поэтому настоящим шоком – точнее, ударом с неба – пришло полтора года назад известие о том, что с лесной стороны городские власти решили построить еще один дом. Восемнадцатиэтажный.

Одного взгляда на узкую полоску земли, за которой начинался овраг, хватало, чтоб понять: башня встанет в их жилищу вплотную. И, будучи в два раза выше, полностью перекроет затенит всю восточную сторону их дома.

Впрочем, Гена по своим старым журналистским каналам, выяснил что причиной такой чудовищно плотной застройки является стремление к дешевизне. Ведь наиболее разумным казалось поставить восемнадцатиэтажку рядом с их домом вдоль края оврага, чтобы никто никому не мешал. Однако такой вариант удлинял коммуникации метров на пятьдесят, а строители стремились свести к минимуму побочные затраты.

Узнали о строительстве неожиданно и случайно: кто-то из жильцов заметил внезапно появившуюся под окнами буровую установку, которая делала пробы грунта.

Строительные организации в их городе всегда оставались на правах мафии, то есть находились над законом. Однако жильцы все-таки решили протестовать. Тем более, нашелся организатор: отставной майор по имени Юра – фамилии Фридман не знал – который сразу созвал общее собрание, объявил себя председателем «комитета общественного противодействия» и начал яростную борьбу.

Практически весь этот комитет состоял из майора – который, надев форму с заработанными в Афганистане орденами, ходил по инстанциям с письмами. Да бывшего журналиста Савельева, виртуозно составлявшего эти самые письма. И нескольких решительно настроенных женщин с первого этажа – чьим квартирам больше всех предстояло страдать от темноты – всякий раз собиравших подписи жильцов по всем подъездам.

Фридман подписывал все письма и ходил на все собрания, хотя ему, имевшему окна во двор, новый дом ничем не угрожал.

«Комитет» писал повсюду: от районной администрации до Госдумы, от местной санэпидстанции до Генеральной прокуратуры России. Ответы приходили в общем одинаковые – расплывчатые и лживые.

Постепенно туманная угроза вырисовывалась все более ясно, обретая четкие формы. Выяснилось, что дом будет строить компания с одиозной аббревиатурой «ИКС» – «Инвестиции-кредиты-строительство», – чей роскошный офис в центре города уступал лишь стеклянному сталагмиту Урало-Поволжского банка. «ИКС» везде строил новые дома, втыкая их в самые малые промежутки. О строительных и санитарных нормах этой фирме. похоже, позволяли забывать. Юра рассказывал, что «ИКС» ворочает огромными деньгами, раздает взятки налево и направо. И, конечно, имеет у себя в кармане наиболее продажную местную структуру – Главное управление архитектуры области, которое, как было известно даже далекому от подобных сует Фридману, за деньги могло утвердить пятно землеотвода под новое строительство даже на крыше уже существующего здания.

Со временем в «комитете» появился еще один серьезный человек – адвокат Саша. Который хотя и занимался уголовной практикой, но от товарищей по коллегии слышал, что бороться с «ИКСом» законными путями бесполезно. Он узнал, что один из недавно возведенных домов был запрещен к строительству решением суда, однако «ИКС», невзирая ни на что, его построил, полностью зажав несколько старых пятиэтажек.

Саша также сказал, что по некоторым сведениям, через «ИКС» отмывает деньги сам губернатор. И потому борьба с застройщиком абсолютна бесполезна.

Однако комитет упорно не сдавался.

Гена пытался привлечь на помощь вечернюю городскую газету, где когда-то работал – но вернулся из редакции злой. И черно матерился по поводу того, что его прежняя газета, некогда острая и смелая, «вконец опидарасилась», то есть лежит под городской администрацией и озабочена лишь рекламными заработками.