Толпа сдавленно охнула.
– Даже п-пальцем не тронем, – продолжал он, с такой же ловкостью разбив вторую.
– Вы напрасно так делаете, – сохраняя спокойствие сказал Саша. – Ваши действия фиксируются на видеокамеру. Пленка не является доказательством в суде, но послужит косвенно для возбуждения против вас дела об умышленном повреждении частной собственности.
– Увозите этого клоуна в погонах! – крикнул милиционер. – А я сейчас эвакуатор вызову. И он нам за него заплатит. А потом еще за штрафстоянку.
Охранная машина с арестованным Юрой развернулась, прыгая на кочках, и с тучей пыли уехала прочь.
Сваебойный агрегат продолжала тихо стучать на холостых оборотах.
Через несколько минут подъехал эвакуатор – грузовик с платформой и краном. Зацепив Юрину «Ниву» крюком, ее втащили наверх. На песке остался глубокий след от застопоренных колес. Который сразу исчез под гусеницами агрегата, с рыком двинувшегося на позицию.
Все было кончено.
Теперь уже в самом деле кончено.
Жильцы понуро разбрелись.
Фридман уходил последним.
Ноги казались ватными от испытанного нервного напряжения, какого ему еще не выпадало ни разу в жизни.
Прежде, чем завернуть за угол дома, он обернулся. Поле проигранной схватки притягивало, не отпуская от себя.
Н-ненавижу! – с внезапной, душащей яростью подумал он, снова прогнав сквозь себя только что пережитые секунды, перед несостоявшимся ударом дубинкой по лицу. – Не-на-ви-жу… Если бы музыка могла убивать…
Оператор сваебойного молота, спокойно орудовал рычагами, поднимая первую сваю.
Угловато узкую, словно гроб бессмысленно погибшего Дон-Кихота.
3
Вечером, без радости выпивая, Фридман и Савельев сидели в ожидании обещанного сюжета.
Геннадий успел отвезти на телецентр кассету, бывший товарищ обещал все сделать в лучшем виде и именно сегодня. До начала «Часа Пик» еще оставалось время, и друзья просто коротали его у телевизора.
Спускался вечер. Рабочий день закончился. Сваи больше не забивали, и в доме царила тишина.
Но в этой тишине царило гнетущее ожидание новых бед.
Неудавшийся пикет подавил их души.
– Ч-черт, – выругался Фридман, без закуски опрокинув рюмку. – У меня перед глазами все еще стоит… Юра, с разбитым ртом и в наручниках… И как этот милиционер бил фары дубинкой.
– Вот-вот – этих гребаных пидоров на настоящую хулиганку не дозовешься. А тут безнаказанно что угодно могут. Только благодаря Сашке Юру до полусмерти не избили и машину ему не изуродовали.
– Но как они ее крюком на платформу волокли… Страшно смотреть, покрышки по гравию, пыль и скрежет…
– И все было напрасным. Как ни старались…
– Ну не совсем напрасным, наверное… Все-таки сюжет покажут, и если эти милицейские безобразия не вырежут, то внимание привлечет. И будет резонанс.
– Тот-то и оно, – мрачно ответил Савельев, наливая водки. – Что «если».
Именно если.
– А что? Может быть?
– Может быть все… Мне глаза этого дерьмака, моего бывшего друга, что-то не понравились, когда он у меня кассету забирал.
– Думаешь?…
– Да нет, ничего особо не думаю. Просто все так складывается, что уже не верится вообще ни во что. Пашка мужик всегда был неплохой. Но ты ведь знаешь, что такое современные СМИ – двадцать четыре часа в сутки стоять раком в ожидании и без всякого вазелина…
– Но ведь ту передачу сделали.
– Да, та прошла каким-то образом. Может быть потому, что «ИКС» мы еще не затронули, в выступлениях фигурировала «неизвестная строительная фирма»…
Фридман вздохнул.
– Ладно, еще не вечер… Ты мне вот что лучше скажи – ты какую-то музыку играл там на пикете? Потрясающая музыка.
– «Ерушалаим». Песня про Иерусалим. Как мне раввин когда-то пояснил, своего рода гимн еврейской стойкости.
– Странно. Я не еврей, но эта музыка…
Савельев крепко сжал в кулаке рюмку.
– Вот я писатель, литератор… Но у меня слов не находится объяснить.
Она меня развернула и понесла… Хоть я и не еврей.
– Знаешь, – невесело улыбнулся Фридман. – Сегодня на площадке я впервые в жизни ощутил себя евреем.
– Неужели?
– Ну, неточно сказал. Не евреем… А… Представителем гонимого народа. Членом сообщества, которого притесняет власть, помноженная на деньги. Понимаешь? Для этого не обязательно быть именно евреем. Я ощутил страшную силу, которая готова была раздавить нас на краю этого котлована и закопать в нем же…
– Но музыка твоя нам помогла, поверь, – Савельев впервые улыбнулся.
– Знаешь… В какой-то момент мне хотелось с голыми руками кинуться на этих драных автоматчиков.
– Мне тоже, – признался Фридман.
– Да уж… Я видел, как ты стоял перед этим дерьмаком в ментовской форме. Мне казалось – еще одно движение, и ты ему голову смычком отхватишь.
– Так оно и было. Слава богу, он оказался умнее. А то мы бы вместе с Юрой сейчас в милиции сидели…
– Страсти роковые… И знаешь что…Вот ты умный еврей…
– …Полуеврей. И вовсе не умный…
– …Не спорь с пьяным русским дураком… Ты умный еврей и посмотри на все с разумной точки зрения. Только попробуй взглянуть…
– Давай. Попробую, – согласился Фридман.
– Скажи мне – от этого нового дома крыша у нас рухнет?
– Не рухнет.
– Или, может, воды не будет, газа, тепла?
– Тоже вряд ли.
– Или нас отсюда всех выселят, депортируют и загонят в барак?
– Тоже нет, – терпеливо отвечал Фридман, чувствуя что друг подходит к какому-то важному для себя выводу и не подгоняя его.
– Ну полупят сваи, надо потерпеть месяц или другой… А потом все затихнет. Потом построят и вообще перестанут нас тревожить. Ну свет закроют частично в окнах с восточной стороны… Но ведь это не смертельно.
– Не смертельно, так.
– Если работать по-настоящему, с утра до вечера, то домой приходишь уже в темноте, когда все равно, есть дом или нет. Так ведь?
– Именно так.
– Но жизнь… Жизнь, Азька, враздрай пошла… Все плохо со всех сторон, и еще этот дом. Понимаешь?
– Понимаю. Мне новый дом вообще мешать не будет, но… Сам факт вторжения в мое жизненное пространство заставляет бороться вместе с теми, кто смотрит на восток. Я понимаю, что нервы сам себе трачу, но не могу по-иному.
– Да. Все это субъективно, – продолжал развивать свою мысль Савельев.
– С точки зрения нормального человека: построили тебе дом под окнами, затенили свет – так ты наплюй и поменяй квартиру.
– Это легко сказать.
– Именно. Ты меня понимаешь. Эту я не знаю каким чудом заимел. Когда еще человеком был, а не нынешним отбросом…
– Ты… – попытался возразить Фридман.
– Отбросом, – повторил Савельев. – Мне сорок шесть лет, я фактически без работы, профессия моя невостребована, и я не вижу надежд ни на что, и к этой квартире привязан до гроба. А тут Ларка подрастает, замуж скоро выдавать…
– Не скоро еще.
– Да нет, у нее уже есть какой-то прыщеватый гребун со старшего курса.
– Дурное дело нехитрое. Но преходящее.
– Этого не станет, другой найдется… В общем – жизнь за горло берет со всех сторон, в тиски, и некуда бежать…
Савельев в отчаянии замолчал.
– Ген, – заговорил Фридман, стараясь изо всех сил подбодрить друга. – Ты же талантливый писатель. У тебя был период молчания, ты зрел. Вот теперь ты можешь написать действительно серьезную книгу. Ну хотя бы про этот же дом.
– Сколько я уже писал… На роман хватит…
– Я не о том. Отъединись от реальности. И напиши художественную вещь, как ты собирался. Пробей ее в Москве. И дальше, может быть, все изменится…
Геннадий вздохнул.
– Впрочем, мне легко утешать, – в свою очередь вздохнул Фридман. – Я одинокий, на мне никто не висит. И профессия моя востребована, играю на своей скрипке.
– Востребована?! – вдруг взъярился бывший журналист. – Играешь?!
Это ты называешь «играть»??!!
– Я да…
– Скажи мне, Айзик – на скрипке играть трудно?
