Фридман понял, что Савельев везет его именно в свой гараж.

– Надо же, – наконец нарушил молчание он. – Никогда бы не подумал, что у тебя гараж так далеко. Сюда за машиной надо на машине ездить.

– Да нет, – Геннадий усмехнулся, видимо расслабившись. – Это старые гаражи, тут еще мой тесть когда-то машину держал. Действительно с тех времен, когда за личным транспортом приходилось ездить на общественном. Сейчас я машину во дворе держу, как и все. А в гараже просто свалка всякого хлама, который девать некуда, а выкинуть жалко. И еще – погреб.

Последнее слово он произнес с нажимом. И пояснил:

– Куда нам и надо.

Пока Геннадий возился в гараже, Фридман прошел между серебристыми рядами и остановился у обрыва.

С горы просматривалось шоссе, бегущее вниз. Автомобили тускло отблескивали стеклами в неярком осеннем солнце. Их спальный район раскинулся под ногами, и окаймляющий его лес уже почти полностью пожелтел, но хранил листву, словно подсвечивая город с краю.

С непонятной тоской Фридман думал – что за красота лежит внизу… Как красиво этот самый лес подступает к противоположной стороне их дома, отсюда невидимого. В этот момент не казалось важным, что лес не смотрит в его собственные окна. Подсознательное ощущение близости, мысль о красоте природы – вот что все эти года наполняло радостью чувствительную душу музыканта.

Отсюда было хорошо видно, что в конце центральной улицы, рассекавшей их район пополам до самого леса, торчат два уродливых серо-черных скелета. Такой же восемнадцатиэтажный монолит собирались возвести около их дома. Эти, еще недостроенные, тоже стояли вплотную, отсекая старый квартал от леса. Бетонные каркасы успели обложить кирпичом пока только снизу. И сейчас монстры казались некогда живыми мертвецами. Остатками динозавров, которых заживо оклевали до костей летучие динозавры поменьше.

Оглянувшись, Фридман заметил, что на каждом гараже краснела кое-как намалеванная надпись:

«Убрать до 15 ноября».

Он догадался, что и этот никому не мешавший мирок, десятилетиями нависавший над шоссе, тоже приготовлен к разрушению. Что и здесь, на сыпучих оползающих грунтах «ИКС» поставит какое-нибудь страшилище.

Геннадий возился очень долго.

Фридман не заглядывал внутрь – но слышал, как он, матерясь, передвигал какой-то железный хлам, потом наконец раздался скрип, грохот отбрасываемых досок, и он понял, что друг наконец пробрался к погребу.

– Я сейчас! – крикнул невидимый Геннадий. – Уже спускаюсь.

Это «сейчас» длилось не меньше часа. Из глубины земли долго доносились глухие удары, треск ломающихся кирпичей, и все это сопровождалось неизменной, хоть и сдавленной, отборной руганью Геннадия.

Когда он показался в дверях гаража, вся его старая куртка была перемазана плесенью, залеплена паутиной, обсыпана кирпичной крошкой и землей.

А в руках Савельев держал тяжелый на вид, длинный и довольно бесформенный из-за многих слоев материи сверток, поверху замотанный еще в посеревшую, побуревшую, покрытую ржавыми пятнами полиэтиленовую пленку, к тому же во многих местах туго обвязанный шпагатом.

У Фридмана мелькнула догадка, но он ничего не спросил.

Но вдруг с внезапной, ужаснувшей его ясностью представил, как бы сейчас было здорово… Выти из-за края гаражей с винтовкой и стрелять. Стрелять, стрелять… Стрелять без всякой причины и вообще все равно по кому – лишь бы гремели выстрелы и пахло порохом, и внизу летели и сталкивались и взрывались беззаботно бегущие машины.

Жуть какая-то…

Фридман потряс головой. Дикость, лезущая в голову… совершенно не вяжущаяся с его характером и его профессией музыканта…

…И все-таки, все-таки– как бы это было здорово – выстрел, еще выстрел… и столб огня и дыма…

Повесив грязную куртку обратно на крючок и снова облачившись в обычную одежду, Геннадий с невероятной бережностью уложил сверток в машину.

Затем аккуратно прикрыл сверху вытащенными из гаража досками.

Потом со скрипом задвинул железную дверь, не спеша навесил замки; после этого отряхнул руки и даже тщательно помыл их, поливая сам себе из пластиковой бутылки.

Наконец забрался в машину, и мастерски маневрируя в узком проезде между рядами обреченных гаражей, поставил ее носом на выезд.

– Садись, Айзик, – позвал он друга, все еще томившегося жутковатыми иллюзиями над лежащим внизу районом. – Едем дальше.

Когда впереди показался милицейский пост на выезде из города, Геннадий тихо – точно кто-то мог их слышать – попросил:

– Пристегнись, пожалуйста…

– Не хочешь, чтобы нас остановили и заглянули в машину? – догадался Фридман.

– Ага. Конечно. Мою «четверку» вряд ли, конечно, станут досматривать, но береженого бог бережет.

Фридман послушно накинул ремень. На скорости пятьдесят километров в час они прокатили через один из проездов, разгороженных полосатыми барьерами на шоссе.

Одетый в ядовито-зеленый жилет милиционер даже не повернулся в сторону серо-белой, побитой и подкрашенной убогой Савельевской машины: он был занят двумя фурами, въезжающими в город.

Миновав ворота, Геннадий резко переключил скорость и поехал так, что ускорение вжало в спинку сиденья.

– На свободе с чистой совестью, – сказал он.

– Мы… к тебе в сад едем? – спросил наконец Фридман.

– Не совсем. В том направлении, но подальше от дороги. В одно совершенно глухое место…

– Ген… – Фридман посмотрел на профиль друга. – Ген, у нас в самом деле в машине…

– Да, винтовка, – наконец произнес запретное слово Савельев. – Именно она.

Они ехали довольно долго. Фридман не умел водить машину, и очень редко выезжал за пределы города; поэтому не только не знал мест, но просто не воспринимал саму дорогу и не мог оценить даже пройденного расстояния.

Геннадий же, судя по всему, прекрасно знал намеченную цель.

Они свернули трассы на проселок, миновали несколько грязных деревень, обогнули золотистое поле пшеницы, и наконец врезались прямо в гущу леса. Дорога – двойная колея, выбитая между деревьев – то взбегала на пригорки то ныряла в овражки. Временами под колесами угрожающе чавкали русла крошечных ручейков. Наконец машина снова вылетела на простор и запрыгала по неровному полю.

Они выехали на громадный луг среди охватившего со всех сторон леса. Трава была давно скошена, там и сям торчали подсыхающие скирды, кочки поросли стерней. Геннадий углубился в середину, скрываясь за сеном.

– Приехали, – сказал он и заглушил двигатель.

Из машины луг виделся жарким, почти летним и живым. Но снаружи оказалось иначе. Не холодно, но все-таки по-осеннему спокойно. Давно скошенная трава уже не пахла. И вообще не было привычных ароматов леса и луга. Все кругом отцвело и спряталось до весны. Не парили над открытым пространством шуршащие стрекозы, и кузнечики не трещали в остатках травы. Даже пчелы и всякие прочие насекомые куда-то исчезли.

Фридман вдруг остро ощутил, что в самом деле, лето ушло и наступила осень. Еще не глубокая, но уже безнадежная в отсутствии живых существ.

А Геннадий возился со свертком. Размотал шпагат, снял полиэтилен, потом аккуратно развернул мешковину. И наконец Фридман увидел то, что в общем ожидал: винтовку.

Она лежала на расстеленной тряпице, поблескивая лакированными частями и чернея стволом. И какой-то прибор вроде трубы торчал сверху, придавая оружию непривычные очертания.

– Это…

– «СВТ-40», – коротко ответил Савельев. – Самозарядная винтовка Токарева сорокового года, последнего самого совершенного образца.

– А…

– В снайперском исполнении. С оптическим прицелом. А также стволом особо точной расточки и специальной подгонкой всех механизмов.

– Надо же… – пробормотал Фридман.

Помня разговор об оружии и даже пережив часы быстрой езды, он все-таки не верил до конца, что дело кончится реальной винтовкой. Да еще к тому же снайперской.