– Как это – с двумя? Двуствольная, что ли? – не понял Савельев.

– Да нет, специальная система для спуска. Первый крючок обычный, ты его нажимаешь, винтовка как бы взводится… точнее почти спускается, но не стреляет. А за ним рифленый стерженек, называется как-то от немецкого слова «шнелль»… Ускоритель спуска. Когда первый крючок выбран, для выстрела остается коснуться этого стержня. Никакого рывка. Так вот, из такой винтовки я мог положить несколько десяток кучно, они образовывали вырванную дырку…

– А из винтовки с обычным спуском?

– Не так, конечно. Потому что за месяц невозможно добиться плавности спуска, а это главное в стрельбе. Но меньше восьмерки я никогда не выбивал.

– Н-да… – задумчиво протянул Савельев и налил еще водки, хотя уже отставил было бутылку. – Какие скрытые таланты можно открыть в человеке, с которым живешь бок о бок десять лет…

– И не говори, – кивнул Фридман. – Тировщик меня не просто хвалил. Он утверждал, что во мне сидит даже не спортсмен, а снайпер.

– А чем он отличается от спортсмена?

– Как он объяснял, принципиально. Спортсмен не ограничен во времени.

Есть, конечно, регламент, но плюс-минус пара минут роли не играют. А снайпер времени не имеет. Потому что в реальной фронтовой обстановке…

– Какие слова у нас звучат…

– …Фронтовой обстановке счет идет на секунды. Когда разворачивается снайперская дуэль, то выживает тот, кто успевает быстрее сделать единственный точный выстрел. А я никогда не зацеливался.

– Не за «что»? – не понял Савельев.

– Не зацеливался. Есть такой термин – когда стрелок слишком долго уточняет прицел перед выстрелом. У меня это исключалось. Причем не из-за таланта, как утверждал тировщик – а на самом деле просто из-за плохого зрения. Я мог сфокусироваться на секунду, а стоило задержать взгляд, как все расплывалось и глаза начинали слезиться. Поэтому я научился стрелять быстро: подвел мушку – и сразу на спуск.

– Н-да…

– Но с тех пор прошел миллион лет. И все это не имеет отношения ко мне нынешнему, – грустно подытожил Фридман. – Тот стрелок давно умер. Остался лишь ни к чему не годный и почти безработный скрипач.

– Но навыки остались?

– Навыки?… Трудно сказать. Я с тех пор винтовку в руки не брал. Но…

Наверное, что-то осталось. Потому никакое умение никогда не исчезает бесследно… А зачем ты это спрашиваешь? – вдруг поинтересовался он.

– Слушай, – не отвечая, продолжал Савельев. – А вот представь теоретически… Если бы тебе сейчас дали оружие и позволили все прежнее восстановить… Ты бы…

– …Я бы взял винтовку и стал стрелять, – жестко перебил Фридман. – В этом не сомневаюсь.

– Стрелять?… – почти растерянно переспросил Геннадий, видимо, слегка обескураженный решимостью друга, хотя сам начал задавать вопросы. – Но в кого? В директора «ИКСа»? Или в начальника Главархитектуры? До них все равно не добраться.

– Я и не собираюсь до них добираться, – ответил Фридман так, словно разговор шел не от бессильной досады, а имел серьезную основу. – Я расстрелял бы непосредственно тех, кто забивает сваи под твоими окнами.

– Но… Но это же простые рабочие и они ни в чем не виноваты перед нами. Им просто велели забивать.

– Им велели – они забивают. Значит они и есть наши открытые враги.

– Но…

– На войне приказывают генералы, – жестко перебил Фридман. – Но убивают солдат, которые эти приказы исполняют. Так было во все века. Если бы появилась возможность убивать генералов, война продлилась бы не дольше двух дней.

– Ты говоришь о войне. Мы живем в мирное время.

– Мирное время?! Мы на войне. Вспомни искалеченного Юру. И не его ли машину ты забирал сегодня со стоянки? Идет война.

– Но…

– Вспомни наш пикет. Поверь, нам бы ничего не помогло. Я тебе говорил – тогда ощутил себя евреем. И понял, что они не остановятся, даже если мы выведем всех женщин и детей, возьмемся за руки и цепью перегородим путь этому трактору…

– Ты что… – тихо проговорил Геннадий. – Думаешь, нас пойдут давить?

– Насчет давить не уверен. У них сейчас другие методы. Вызовут грузовики с милиционерами. Которые отделают всех дубинками, а мужчин заберут в участок, откуда выпустят инвалидами.

Журналист молчал.

– Захватчики хотят отнять наше жизненное пространство! И здесь нужно действовать настоящими военными средствами. Хорошо бы заминировать котлован… всю стройплощадку – чтобы как только они вышли на работу, тут же их всех разорвало в клочья и кишки на крышу улетели…

– Блин… И тебя зовут Айзик Соломонович?

– Да. Айзик Соломонович Фридман. Но мое иудейское имя, моя иудейская внешность и моя чисто еврейская профессия не помешают мне сказать, что бороться с врагом надо всерьез и любыми средствами, – отрезал Фридман и даже встал, возвысившись до потолка низкой кухни. – Я не еврей. Но рассуждаю именно как еврей. Потому что знаю, как происходило уничтожение евреев. Стереотип – это стена гетто, черная ночь, машина, полная пьяных молодчиков, которые ходили по квартирам и ради развлечения сбрасывали с балконов целые семейства. Разумеется, такие случаи были. Но они нехарактерны в целом, понимаешь? Потому что все базировалось не на пьяном надрыве. Все шло тихо и мирно. Сначала даже без бульдозеров, а через перепись населения и мягкую депортацию в особые районы. Потом в этих районах евреев мягко переселили в определенную группу домов. Потом дома обнесли оградой. Затем на месте ограды выросла четырехметровая стена. Наконец каждого, высунувшегося за стену, стали расстреливать. Истинных садистов было не так уж много. Единицы в общей массе. Остальные просто исполняли приказ. Ни одно действие против евреев не начиналось без официальной бумаги, подписанной чиновником и носящей характер инструкции. Последним приказом оставшихся посадили на поезда, которые шли в один конец – к печам концлагерей! Вот что такое война за захват жизненного пространства!

Побледневший сильнее обычного Фридман стукнул большим кулаком так, что подпрыгнула бутылка.

– Да, я не еврей. И не русский. Но я человек, а не бессловесная скотина.

И если кто-то вторгается на мою территорию, я совершенно естественно хочу дать ему отпор. Будь у меня в самом деле винтовка – я засел бы на крыше и отстреливал по одному всех. Каждого, кто посмел бы появиться на площадке…

Он перевел дух и снова сел. Налил водки, выпил и сделался тем кем был всегда: не очень молодым, сутулым и печальным евреем.

– Но все это сотрясение воздуха, Гена. Теоретические разговоры в духе классической русской кухни. Потому что никакой винтовки у нас нет и не будет.

– Ты ошибаешься, Айзик, – очень тихо сказал Геннадий, коснувшись руки друга.

– В чем – ошибаюсь?

– В последнем…

Савельев встал, зачем-то подошел к окну и выглянул на лоджию, потом вышел из кухни в переднюю, прислушался к происходящему на лестнице. Затем вернулся, плотно закрыл за собой стеклянную кухонную дверь и снова присел к столу.

– Ошибаешься. Дело в том, Айзик… Что…

Он снова оглянулся и проговорил вполголоса, но раздельно, четко вбивая слова:

– Винтовка. У нас. Есть.

На следующее утро Геннадий зашел за другом и сказал, что им надо кое-куда съездить.

Фридман ни о чем не расспрашивал. Вчерашний разговор уже казался совершенно несерьезным.

Он сидел, глядя в окно и не имея понятия о цели путешествия. Он так редко ездил на машине, что сам родной город из автомобиля казался совершенно незнакомым и он не в состоянии был даже примерно определить направление поездки.

Не выезжая из города, Геннадий куда-то свернул, поднялся до половины горы, отделяющей их район от верхнего города, а потом спустился обратно, петляя немощенными, каменистыми проулками между убогих старых дачных домиков и крашеных серебрянкой, как могильные памятники, гаражей.