— Кто говорит? — спрашивает полковник.
— Из Комитета общественной безопасности.
— Я болен и не желаю разговаривать с Комитетом.
Я позвонил вновь.
— Полковник, с вами говорю я, Аничков.
— Ах, это вы, Владимир Петрович… Что вам от меня надо?
— Я прошу принять меня.
— Болен я, совсем болен. Уж слишком большие у вас невежи в Комитете.
Я настаивал на продолжении разговора, ничего не понимая. Наконец, добившись свидания с Карабаном, я отправился к нему вместе с Ипатьевым.
Мы застали полковника в припадке грудной жабы. Он еле дышал, и ему ставили холодные компрессы.
Пришлось сидеть у больного и ждать благополучного исхода. Слава Богу, боль начала стихать, и полковник попросил рассказать, в чём дело. Мне было страшно посвящать его в эту историю. Ну, думаю, начнёт волноваться, случится второй припадок, и нам придётся присутствовать при его агонии. Поэтому рассказ мой далеко не соответствовал правде. Но полковник вновь стал сильно волноваться, особенно когда я рассказывал о своём посещении Комитета.
— Успокойтесь, полковник, ведь вы сами виноваты.
— Я виноват? В чём?
— Забыли про меня. Надо было вам меня вызвать, и я посадил бы вас в места для публики, сел бы рядом, и под мои объяснения мы бы с вами вдоволь посмеялись над нашими парламентариями. Ведь всё это дети революции. Правда, дети злые… Однако не вызвать ли нам для переговоров вашего помощника, полковника Мароховца?
Бригадный согласился. Начались переговоры и споры. Бригадный указывал на незаконность наших требований. Мы, роясь в военных законах, указывали, что бригадный имеет право и возможность временного отстранения полкового командира от его обязанностей даже без объяснения ему причины.
Решено было немедленно послать за полковником Богдановым. Но того не оказалось дома, и его начали разыскивать. Время было позднее, и мы ушли.
Не застав никого из членов комиссии, которые разошлись, я поехал в клуб с целью провести время до прихода поезда из Петрограда, с которым должна была вернуться моя семья.
Часа в два ночи на моё имя в клуб был доставлен пакет от бригадного с официальным извещением о том, что полковник Богданов смещён с должности командира полка. Какая быстрота решения! Как сумели меня разыскать?
В три часа ночи я был на вокзале и встречал жену и детишек, вернувшихся из Петрограда. Как счастлив был я их видеть! Каким-то чудом они великолепно доехали до Екатеринбурга. Это был единственный поезд, дошедший в нормальных условиях. Следом шли поезда, переполненные солдатнёй, бегущей с фронта.
После полковника Богданова дошёл черёд и до полковника Тимченко.
Надо сказать, что Владимир Ильич, будучи человеком ограниченным, меня не понял и стал коситься на мой красный бант, который я и сам ненавидел. Но, занимая должность революционного министра маленькой Уральской республики, общей площадью превосходящей Бельгию и Голландию, вместе взятые, снять его я не мог. Многие этого не понимали, как не понимали моих отказов знакомым в их частных незаконных просьбах.
— Помилуйте, да ведь вы всесильны! Кто же, кроме вас, может мне помочь?
Когда поступила жалоба солдат на контрреволюционное настроение Тимченко, я счёл своим долгом предупредить его, что ему грозит неприятность, такая же, как и полковнику Богданову. На это он сухо ответил, что он всё это знает и дело его не касается Комитета общественной безопасности.
— Отставить меня вы не можете, как вы это фактически сделали с Богдановым.
— Как знаете… Я предупреждаю вас, что дело может кончиться не совсем хорошо для вас.
На этом наши переговоры и прервались.
Я настоял в комиссии, чтобы дело без всякого рассмотрения с нашей стороны было препровождено бригадному.
Не прошло и недели, как Тимченко, увидав, что я возвратился к обеду домой, попросил разрешения прийти.
— Пожалуйста, Владимир Ильич. Сердечно буду рад.
Каким-то осунувшимся, жалким вошёл он в мой кабинет.
— К сожалению, и ваши предостережения, и ваши предсказания сбылись как по писаному.
— Что именно?
— Да вот видите, мой адъютант, Серафим Серафимович Потадеев, которому я верил как самому себе, оказался гнусным провокатором. Он уверил меня, что всё офицерство на моей стороне, как и большинство солдат, и уговорил поставить вопрос о моём командовании полком на баллотировку полкового собрания.
— Ну и что же, — спрашиваю, — каков результат?
— Ни один мерзавец не поднял руку за меня. Я забаллотирован единогласно. Вы понимаете теперь моё положение? Что делать?
— Что? Конечно, подчиниться решению и выходить в отставку, благо у вас имеются средства.
— Вот то-то и есть, что ваши предсказания и тут сбылись. Вчера после этого собрания я проиграл не только все сто сорок четыре тысячи, но ещё и задолжал около пятнадцати тысяч.
— Да что вы?
— Как я жалею, что не послушался вас! Я почти уверен, что проиграл их шулеру.
— Вы поймали его в чём-нибудь?
— Нет, но такого везения я не видал. Этот еврей в какой-нибудь час обчистил меня как липку.
— Послушайте, полковник, а вы не припоминаете, что, когда вы его обыгрывали, вас тоже считали шулером?
— Припоминаю… Надеюсь, что теперь-то меня в этом не подозревают?
— Что касается меня, то, конечно, нет… А за других, право, не ручаюсь.
Тимченко скоро, выйдя в отставку, уехал в Саратов и, как дошли слухи, покончил жизнь самоубийством.
Солдаты всё более распускались. Ученья никакого не было. Если какому-нибудь командиру удавалось вывести роту на ученье, то, побыв в строю полчаса, она самовольно уходила в казармы. Начались призывы к братанью. Около памятника Александру II всё время по вечерам шёл беспрерывный митинг. Митинговали и в театре.
Главная тема митингов была: воевать ли с немцами или брататься? Но эта соблазнительная идея вначале имела мало успеха, и проповедники её, большевики, иногда рисковали быть побитыми. Зато что представлял из себя батальон солдат, отходящий на фронт! С солдатами приходилось возиться как с писаной торбой.
Приходилось собирать деньги по подписным листам, раздавать каждому солдату подарки, ехать провожать на вокзал, говорить речи. А храбрые вояки, разукрашенные в красный цвет, принимали всё это как должное. Отъехав станцию-другую, три четверти роты дезертировало. Мало этого, перед отправлением они стали устраивать кружечные сборы. С кружками ходили сами солдаты, нагло предлагая гражданину пожертвовать «героям», уходящим на войну.
Тыл был уже разрушен, но армия на фронте всё ещё стояла. Однажды утром, когда я вошёл в свой кабинет в Исполнительной комиссии, я увидал там человек пять солдат с кружками. Все они громко ругались, требуя от Кащеева, чтобы он немедленно арестовал «эфтого нахала офицера».
В углу комнаты на стуле сидел какой-то офицер маленького роста в подполковничьих погонах, тогда как в тылу погоны были уже отменены.
Едва я вошёл, офицер вскочил на ноги и подбежал ко мне.
— Владимир Петрович, да вы-то как сюда попали?
Я узнал знакомого мне ещё по Симбирску офицера Бажанова.
— Я? Я состою членом этой революционной организации, и даже товарищем председателя.
— Ну, воля ваша, теперь я совсем ничего не понимаю.
— Да в чём дело? Расскажите мне толком.
Полковник взволнованно и заикаясь стал объяснять, что только что прибыл поездом с Южного фронта.
— Извозчиков у вас совсем нет, иду пешком и вдруг встречаю солдат с красными бантами и кружками. Мне это показалось дико, и я остановил их, потребовав, чтобы они шли со мной к воинскому начальнику. Но вместо того они притащили меня сюда.
— Граждане солдаты, вы меня знаете?
— Как же не знать, знаем.
— Ну так вот, я свидетельствую перед вами, что этого офицера знал ещё кадетом. Славный был юноша и остался славным и храбрым офицером. Никакой контрреволюции в его голове нет. Он приехал с войны, где армия ещё цела, — в неё ещё не успела проникнуть новая, высшая революционная дисциплина… Этот человек всё равно что с луны свалился. Вместо того чтобы его наказывать, мы здесь растолкуем ему наши порядки, а вы с Богом идите делать ваше дело.
