Но Младов этого сделать не пожелал и аналогично Киселёву настолько завоевал симпатии распропагандированного им шестого класса, что девочки из-за его ухода объявили забастовку. Забастовка кончилась тем, что весь класс был временно исключен из гимназии. […]

Вскоре объявили общую забастовку и учителя. Содержание преподавателей было более чем скромное, и ни у кого из них не было никаких сбережений. Чувствовалась нужда в немедленной материальной помощи.

Я напряг всю свою энергию, объезжая капиталистов, но люди жались время и для них было тяжёлое. Всё же мне удалось без выдачи каких-либо документов собрать семь тысяч рублей, переданных затем представителям забастовочного комитета — директору реального училища Курцеделу и инспектору Строгонову.

Несмотря на волнения в педагогическом мире, наклонность молодёжи к вечеринкам и танцам не ослабевала.

Если раньше делался один бал на каждое училище в год, то теперь каждый класс устраивал свой собственный бал. Иногда в один и тот же день у меня успевали побывать две-три депутации с предложением купить билет.

В один из таких вечеров, устраиваемых во Второй женской гимназии моей женой, я вынужден был продежурить всю ночь. Устроительницы вечера сильно опасались, что могут пожаловать экспроприаторы и отобрать выручку.

В переполненном огромном и высоком зале гимназии едва двигались, тесня друг друга, сотни танцующих пар. Во всей этой тысячной толпе не было ни одного кавалера, одетого во фрак или смокинг, и ни одной дамы в бальном платье. Среди военных френчей, косовороток и пиджаков можно было встретить кавалеров просто в шинелях и даже в валенках. Дамскими костюмами служили форменные гимназические платья, и весь шик заключался в невероятно коротких, иногда выше колен, юбках и прозрачных, как паутина, чулках, что создавало впечатление, будто вы находитесь на балу у босоножек.

Несмотря на внешний вид танцующей массы, несмотря на ужасы переживаемой революции, несмотря на разность политических воззрений, молодёжь танцевала с тем же увлечением, что и я на фешенебельных балах Петербурга в былые времена. Те же лукавые, горящие огнём глазки, тот же румянец ланит, та же неутомимость, тот же смех, те же шутки и всё та же неизменная любовь…

Однако нравы сильно изменились, начиная с юбок выше колен и кончая циничным характером танцев «танго» и «кеквок».

Так, в тоске бродя по коридорам гимназии, я видел много сценок чересчур откровенных. Видел, как парочки входили в тёмные классы или удалялись на время из гимназии и через часик возвращались обратно. Словом, делалось откровенно то, что ранее так тщательно скрывалось. Мне, ещё не старому мужчине, не приходило в голову завидовать этой перемене в тонкостях любви. Эти отношения носили более циничный и менее поэтический характер, чем четверть века назад, когда сближение полов было менее доступно: не существовало тогда тёмных залов кинематографов, не существовало телефонов, на которых по целым часам висит молодёжь…

На другой день, немного проспав и не успев напиться кофе, я спустился в банк и едва успел усесться в своём кабинете, как увидал входящий в банк патруль из четырёх солдат во главе с комиссаром Малышевым. Я тотчас понял, что меня пришли арестовывать. Накануне в банк явился какой-то мальчишка лет шестнадцати и, предъявив мандат, в коем говорилось о назначении его комиссаром банка, уселся по моему указанию в операционном зале.

Вскоре ко мне пришло несколько служащих во главе с Черепановым, очень резким и грубым человеком, и Ларисой Сарафановой, бой-девицей, и спросили меня, как я отреагировал на появление комиссара.

Я ответил, что сделал всё, что мог, указав ему на место в зале среди публики, отказав в выдаче ключей и заявив, что не могу допустить его к осмотру книг и ценностей.

— Да вы знаете, кто это такой — так называемый комиссар? — спросил меня Черепанов.

— Конечно, не знаю.

— А мы так знаем: это не то Колька, не то Мишка. Он недавно был выгнан из Сибирского банка, где разносил бумаги и украл гербовые марки.

Столпившаяся клиентура увеличивала толпу и электризовала и без того возбуждённых служащих.

— Да что с ним церемониться? Разрешите, Владимир Петрович, выставить его из банка?

— С моей стороны препятствий не имеется, — ответил я.

Все служащие во главе с Черепановым вышли из кабинета в зал и направились к комиссару, тревожно поглядывавшему на надвигающуюся толпу.

Черепанов, засучив рукава, спросил:

— Эй, ты, Мишка! Ты думаешь, что ты в самом деле комиссар?

— Да, я комиссар.

— Убирайся, сукин сын, вон отсюда! А то мы тебе такого комиссара покажем, что ты и костей не соберёшь!

Размахивая руками, что-то крича сквозь слезы и чем-то угрожая, комиссар под дружный хохот и гиканье толпы, красный как кумач, вылетел из банка.

Появление Малышева в банке, да ещё с конвоем, после истории с изгнанием комиссара ничего хорошего не предвещало.

Малышев вошёл в кабинет:

— Здравствуйте, Владимир Петрович.

— Здравствуйте, гражданин Малышев. Что вам угодно?

— Я пришёл к вам по не совсем приятному делу. Ваши служащие вчера позволили себе с вашего согласия выгнать из банка назначенного нами комиссара. Такие поступки по отношению к власти терпимы быть не могут, и вам придётся за это понести должное наказание. На каком основании вы позволили себе это сделать?

— Я сделал это потому, что принял назначение такого комиссара за злую насмешку по отношению и к себе, и к учреждению, в котором я служу.

— Я не понимаю вас. В чём вы усмотрели насмешку?

— Вы помните, Малышев, заседание под председательством Крестинского, протекавшее в вашем присутствии? Я приветствовал идею национализации банков при условии проведения её при полном невмешательстве власти в наши дела. Мы тогда заверили вас, что всё до единой копейки вам будет сдано к первому марта. Вы тогда дали нам согласие. Что же произошло, чем мы нарушили обещание? Чем вызвано назначение комиссаров без нашего предварительного собрания? Не есть ли присылка к нам мальчишки карикатура на вашу власть и насмешка надо мной? Что же, по-вашему, я должен вместо того, чтобы наблюдать за планомерной сдачей всех ценностей, принадлежащих ныне казне, сосредоточить своё внимание на деятельности воришки? Я сказал всё и не боюсь ответственности за свой поступок, ибо поступил так в интересах государства и ограждал вверенное мне дело от возможного воровства.

Мой твёрдый и уверенный тон, а равно и приведённые доводы подействовали на свирепого комиссара.

— Я даю вам слово, что это будет исправлено. А теперь прошу вас, во-первых, выдать расписку в том, что вы подчиняетесь нашему комиссару, который будет нами назначен, и, во-вторых, выдать мне ключи от кладовой.

— В отношении ключей вашу просьбу я исполнить не могу. Выдав ключи, я слагаю с себя ответственность за содержание кладовой. Посему я предлагаю получить от меня один из контрольных ключей, и, таким образом, без кассира ни меня, ни вас никто в кладовую не впустит. Что касается первого вашего предложения, то, считаясь с фактом захвата власти коммунистами, я поставлен в необходимость считаться с её постановлениями. Но прежде чем выдать расписку, я вынужден призадуматься. Она представляется мне незакономерной: мне необходимо получить какие-либо инструкции, указывающие как на мои обязанности, так и на обязанности комиссара. Прошу время на то, чтобы обдумать сей сложный вопрос.

— Отлично, обдумывайте, а я поговорю с вашими служащими. — И с этими словами Малышев перешёл в зал.

Что он говорил, я расслышать не мог. Признаться, я был настолько взволнован, что мысли кружились в моей голове, и я никак не мог остановиться ни на одной из них. Беседа со служащими принимала довольно бурный характер… Среди общего шума явственно выделялся красивый, мощный баритон всеобщего любимца, бухгалтера Бронина. Он порицал действия большевиков и заявлял от имени служащих, что они не могут подчиняться власти, позволившей себе разогнать Учредительное Собрание.