Цена хариуса по тому времени была настолько высока, что я воздержался от второй порции. Но и того, что съел, было достаточно, чтобы вкусовое ощущение надолго улеглось в памяти.

На другой день рано утром мы уже были на пограничной станции Маньчжурия, где впервые удалось повидать китайцев и китаянок не на картинках, раскрашенных яркими цветами, а в натуре, в совершенно однородных чёрных сатиновых или атласных костюмах, в большинстве стёганных ватой. Почти ни у кого из китайцев кос не было. Все они были подстрижены бобриком. На голове многие ещё носили тулейки, но виднелись и пушкинского фасона фетровые шляпы. Фасон костюма был совершенно одинаков. Сверху коротенькая кофточка со стоячим низким воротником. На чёрные, сужающиеся книзу брюки, завязанные у щиколоток вокруг ног, надевались два фартука, тоже чёрного цвета, почему китаец оказывался как бы не в штанах, а в женской длинной юбке с разрезами по бокам. На ногах вместо сапог — мягкие туфли, кажется, на кожаной подошве. Поэтому мужчины, особенно те из них, что сохранили косы напоминали, скорее, женщин, так как лица у всех были бритыми.

Женщины, так же как и мужчины, имели совершенно черный цвет волос и носили маленькие косы, сложенные на темени кольцом. На лоб спускалась чёлка. Кофта была того же фасона, что и у мужчин, с большим раструбом рукавов, а на ноги были надеты брюки, несколько не доходящие до щиколоток. Фартуков не было, и, таким образом, костюм китаянки больше походил на мужской, а мужской — на женский.

Городок был довольно бедный, но, куда ни взглянешь, всюду — лавки. Поневоле напрашивался вопрос: кто же является покупателем? Казалось, что торгуют решительно все.

Обойдя ряды лавок и магазинов, на обратном пути на станцию близ самого полотна железной дороги мы зашли в довольно большой винно-гастрономический магазин и накупили консервов и вина.

Особенно соблазнительным нам показался ямайский ром с прекрасной этикеткой с изображением негра.

Вернувшись в теплушку и поставив самовар, тотчас откупорили одну из бутылок с негром, и там оказалась какая-то жидкость, похожая на чай, без всяких признаков спирта.

Нет ничего обиднее вкусового разочарования. Простая вода, налитая в рюмки вместо водки, может показаться невероятно противной и привести в ярость любого обманутого джентльмена.

Поэтому не только молодёжь, юнкера и офицеры, но и я двинулись к купезе, чтобы хорошенько его наказать и потребовать обратной выдачи денег.

Но купеза, как только увидел людей, шествующих с бутылками в руках к его лавке, быстро сообразил, в чём дело, и закрыл крепкие двери своего магазина.

Молодёжь стала ломиться в двери, но купеза не только не открывал, он стал грозить нам револьвером, крича, что будет стрелять, если мы начнём ломать двери.

Я стал уговаривать молодёжь прекратить скандал. Мои успокоительные слова подействовали, и мы вернулись восвояси.

На другой день мы прибыли в Читу. Здесь уже повсюду сказывалось японское влияние. На станциях на видных местах висели японские объявления, напечатанные на русском языке, и всевозможные правила за подписью генерала Оя.

Чита оказалась славным городком, выстроенным среди леса на глубоком песке.

Самый город содержался чисто, и на всех перекрёстках стояли городовые, чего в дни революции в российских городах не замечалось.

Здесь царствовал атаман Семёнов, один из тех, кто оспаривал власть Колчака и мешал Белому движению.

Мы расположились пообедать в какой-то большой угловой кофейной при синематографе и встретили там Куренковых и Злоказовых.

Николай Фёдорович был настолько мил, что приехал посетить нас на вокзал.

По его словам, атаман Семёнов — очень симпатичный и умный человек. Он сумел ввести в войсках самую строгую дисциплину, что сильно подтянуто и население города.

Вечером вернулся к эшелону полковник Спалатбок и сообщил мне, что его опасения насчёт того, что Семёнов потребует оставить училище при нём, оказались напрасными и эшелон сегодня же вечером двинется в путь.

Около двух часов следующего дня мы прибыли в Харбин.

Раньше я не бывал в этом богатом и красивом городе. Знай я о Харбине раньше, я бы с первых же дней революции перебрался сюда. О коммунизме здесь не имели никакого представления. В Харбине оказалось огромное еврейское население, приехавшее сюда спасать себя и своих детей от призыва в армию. Если бы я перебрался сюда, то дети смогли бы получить высшее образование, а я, имея при себе тысяч тридцать-сорок иен, конечно, сумел бы устроиться.

Я посетил Русско-Азиатский и Сибирский банки. От служащих этих банков узнал, что город переполнен беженцами и свободных помещений нет, так что найти что-либо под комиссионерство оказалось почти невозможным.

Сама мысль об открытии комиссионерств стала мне казаться абсурдной уже потому, что курс сибирского рубля падал с такой непомерной быстротой, что нельзя было бы работать. Да и дирекция не смогла бы выделить мне сколько-нибудь приличный капитал, ведь на это потребовалось бы миллионов двадцать кредитных рублей. Курс в начале октября 1919 года, когда я был в Харбине, равнялся сорока рублям за иену, а десятого октября во Владивостоке за иену давали уже семьдесят рублей.

Вечером на другой день пребывания в Харбине Спалатбок предложил моей семье принять участие в подписке на ужин в одном из ресторанов.

Я с большим удовольствием дал своё согласие, и ужин этот состоялся в железнодорожной гостинице. Обилие яств и вина наглядно указывало на огромное расстояние, отделяющее нас от революции и России.

Вот уголок, думалось мне, где можно уйти от всех ужасов жизни и тихо дожить остаток дней, будучи вне России и в то же время находясь среди русских людей.

Однако как бы в ответ на мои мысли я краем уха поймал разговор нашего офицера с офицером пограничной стражи.

— Нет, китаец настолько обнаглел, что жить здесь русскому человеку очень тяжело. Сами китайцы говорят: раньше я был ходя, а ты капитана, а теперь ты ходя, а я капитана.

И мне вспомнился инцидент на станции Маньчжурия с поддельным ромом…

На другой день после ужина наш эшелон двинулся в путь в Приморье. Не знаю почему, но меня страшно потянуло к морю, и, сидя в теплушке, я только и мечтал о том, как бы искупаться в солёных морских водах.

Седьмого октября 1919 года после тридцатисемидневного утомительного путешествия в теплушках наш эшелон остановился на дачной станции Океанская. Станционная платформа была густо покрыта нарядной, как мне тогда показалось, публикой. В глаза бросались белые платья барышень и дам.

Почти посередине платформы в белом кителе стоял, выделяясь ростом, Скурлатов. С ним я познакомился в Омске, в Министерстве финансов, во время обсуждения вопроса о его назначении представителем Министерства при генерале Розанове. Тогда Скурлатов был очень недоволен моим мнением о том, что я не находил пользы в такой должности. До войны и революции мы отлично обходились без подобного представителя. Все исполнения приказов министра финансов обычно проводились через подведомственные ему учреждения: Государственный банк, Казначейство и Податную инспекцию. Но Скурлатов настаивал на своём предложении, несмотря на то что во Владивостоке находилась и Особая канцелярия по кредитной части, которой управлял Никольский.

Скурлатова поддерживали остальные члены комиссии, а моё мнение не нашло сторонников, что указывало на связи докладчика с чинами Министерства. В результате он был назначен на проектируемую им должность.

Поэтому рассчитывать на любезный с его стороны приём я не мог. Поздоровавшись, я сообщил, что приехал сюда не по делам Министерства, а по делам нашего банка — для открытия комиссионерства.

— Ну, знаете, — сказал мне Иван Сергеевич, — Владивосток так переполнен, что вы вряд ли отыщете не только помещение под банк, но и квартиру для вашей семьи. Вам, вероятно, придётся поселиться так же, как и мне, на даче.