Разгон же «Учредиловки», говорил я, даёт нам полный повод не признавать постановлений партии большевиков, захвативший власть силой. Наоборот, это обстоятельство даст большой козырь будущему повстанческому движению.

На другой же день нашего ареста служащие всех банков объявили забастовку, и банки пришлось закрыть.

Банковский комитет, собранный мной, после долгих обсуждений высказался против забастовки. Главные мотивы к этому решению были следующие:

1) полное отсутствие какой-либо надежды на скорое избавление России от большевиков делает бесполезным сопротивление новой правительственной власти;

2) забастовка служащих, несомненно, приведёт к замещению их новым персоналом служащих, который только внесёт хаос в делопроизводство;

3) процесс национализации банков в смысле передачи всех дел Государственному банку может быть сорван и превратится в бесправную и уродливую форму конфискации наших активов.

На этом же заседании было постановлено отложить сумму двухмесячного оклада всему персоналу, для того чтобы выдать деньги в момент прекращения деятельности банков.

Все постановления, за исключением последнего, мне поручили сообщить служащим всех банков, собравшимся на митинг протеста в помещении Русского для внешней торговли банка.

Служащие приняли наш благоразумный совет, и на другой день работа в банках возобновилась, но под наблюдением комиссаров.

Но работа уже не была прежней. Все дела сводились к выдаче по текущим счетам по сто пятьдесят рублей на человека в неделю. Активных операций мы давно уже не вели. Процентные бумаги, согласно декрету, были аннулированы, и мы под угрозой привлечения к трибуналу были лишены возможности выдавать их со счетов. Необходимые средства для наших касс давались Государственным банком.

Средств у Государственного банка не хватало. В феврале 1918 года состоялось особое совещание под председательством Чернявского, на которое был приглашён и я. Это заседание постановило приступить к печатанию собственных денег, и в первую очередь должны были из-за отсутствия мелких денег печататься кредитные билеты пятирублёвого достоинства.

Как отнеслась к национализации банков клиентура?

Я был удивлён её спокойствием и даже равнодушием. По крайней мере в нашем банке не было ни одного упрёка, ни одного случая выражения протеста и требования выдачи денег. Чем это объяснить? Гнилостью нашей интеллигенции и буржуазии, как объяснял это Ленин? Нет, с этим мнением я не совсем согласен. Здесь, как мне кажется, действовали разные факторы. Многие предполагали, что всё это временно. Никто не верил, чтобы за банком деньги могли пропасть. С другой стороны, публика уже примирилась с особенностями падающей кредитной валюты, неминуемо обречённой на гибель, а потому свыкалась с мыслью о потере своего капитала. Однако многие относились к этому со спокойствием, вытекающим из характерной черты русского человека, называемой смирением.

Особенно я поражался смирению той части клиентов, которая в прежние времена была особенно кичлива и нетерпима ко всякому промедлению в работе служащих. Бывало, задержат чек на две-три минуты, и «уважаемый» как буря влетает в кабинет и повышенным тоном высказывает своё неудовольствие. А теперь, Боже мой, сколько смирения! С какой униженной просьбой обращались эти былые орлы к комиссарам:

— Господин комиссар, уж будьте так любезны, чтобы не приезжать мне в город каждую неделю, выдайте мне за месяц вперёд шестьсот рублей.

— Не могу, — грубо отвечает комиссар. — Выдавай вам каждый день по четвертной, так вы бы каждый день на четвереньках приползали…

— Слушаюсь, господин комиссар, слушаюсь…

У дам случалось видеть слезы, когда им не выдавали безделушки, хранившиеся в сейфах. Бывали и мольбы, доходящие до унижения.

В деле национализации банков не было никакой планомерности. Общие указания из центра отсутствовали, и в каждом городе национализация носила свой характер и стояла в полной зависимости от взглядов местных комиссаров финансов, коих произвол был полный. Так, например, Декрет об аннулировании государственных бумаг наш Минфин распространил не только на частные облигации, но и на акции. Нелепость постановлений была удивительная: несмотря на то что бумаги были аннулированы, к клиентам банка предъявлялись требования об уплате долга по заложенным бумагам и за неуплату грозили тюрьмой. Для проверки сейфов к нам в банк была назначена целая комиссия, которая, согласно декрету, конфисковала все золотые вещи весом более шестнадцати золотников. Комиссия при этом совершенно не могла дать удовлетворительный ответ на вопрос, свободны ли от конфискации серебряные вещи, что повело к серебрению золотых вещей. У одной моей доверительницы была золотая цепочка весом в двадцать пять золотников, которую я разорвал на две части и тем спас от конфискации, ибо каждая часть была менее шестнадцати золотников.

Наложив на аннулированные процентные бумаги особый штемпель. Государственный банк зачислял их как кредитные рубли и пускал в обращение по номиналу, так же поступая и с купонами дальних сроков.

Одновременно вышло разрешение оставлять бумаги нетронутыми у рабочих до суммы в пять тысяч рублей.

Неужели подписывающий этот декрет комиссар не понимал, что у рабочих, так плохо оплачиваемых, не может находиться процентных бумаг вообще, а на сумму в пять тысяч тем более?

Несмотря на это, у банков стояли длинные хвосты рабочих, бывших, за редким исключением, людьми, получившими бумаги от «буржуев» за особый процент, дабы спасти их от аннуляции.

Кстати, о банковских комиссарах. Первым моим комиссаром, после того как был выгнан мальчишка Мишка, был назначен очень красивый юноша — офицер Бойцов. Явившись ко мне, он отрекомендовался как социалист-революционер и заявил, что он, хотя и пошёл в комиссары, совершенно не согласен с большевиками и их политикой. Как скоро обнаружилось, он оказался не эсером, а большим негодяем. Он всё старался доказать мне, что при такой неурядице пропажа и просчёт каких-нибудь двухсот или трёхсот тысяч — сущая безделица, на которую большевики даже не обратят внимания. Я возразил ему, что моё дело — сдать всё в целости с точностью до копейки, чем он остался очень недоволен.

Исполняя общее решение Банковского комитета о выдаче двухмесячного жалованья служащим, я распорядился списать и отложить соответствующую сумму. Бойцов подписать ордера не согласился.

— Ну, как хотите, а я включил сюда и ваш двухмесячный оклад в полторы тысячи рублей.

— А разве это можно?

— Конечно, можно, раз я беру перед правлением ответственность за выдачу.

— В таком случае я охотно подпишу этот ордер.

Он брал взятки с клиентов, входя в кладовую с сейфами, за то, что не наблюдал за владельцами сейфов. Обходя клиентов, он сам предлагал за три тысячи рублей выдать им всё, что они пожелают. Этого господина от меня скоро убрали, назначив другого, чью фамилию не хочу называть. Он откровенно сознался, что он корниловец и пошёл в комиссары из нужды. Никаких взяток он не брал, сидел спокойно у меня в кабинете и, доверяя мне, подписывал все ордера. Его тоже скоро перевели в другой банк и на его место назначили Энгельгардта из остзейских немцев. Не будучи большевиком, он пошёл в комиссары тоже по нужде, но, как немец, был удивительно аккуратен и добросовестен.

Так или иначе, но нам удалось оттянуть национализацию почти на три месяца, и фактическое закрытие банков состоялось только в конце марта.

К этому времени мы передали все ценности Государственному банку согласно балансам, а книги — согласно особым описям. Все шесть банков были механически соединены в два Народных банка. Из них один, образованный из слияния Сибирского, Волжско-Камского и Азовского, был помещён в доме Сибирского банка, а другой, включив в себя Русско-Азиатский, Русский для внешней торговли и Петроградский Международный банки, был помещён в доме Русско-Азиатского банка.