Но против этого выступил управляющий финансовым ведомством Циммерман, настояв на участии правительства и на введении в состав Биржевого комитета двух членов от финансового ведомства. Мало того, по настоянию интервентов разрешался приём в число членов биржи и Комитета иностранцев, что уставом Петербургской биржи было запрещено.
Мои протесты, несмотря на логичность доводов, не возымели действия.
— На самом деле, — говорил я, — какое задание намечает себе фондовая биржа? Почти единственной её целью является поддержание курса рубля. Это противоречит стремлению японцев заменить рубль иеной. Естественно, при неравных финансовых возможностях успех в достижении цели будет на японской стороне, и все наши старания, направленные на поднятие курса, пойдут насмарку.
После докладов мне предложили занять место председателя Биржевого комитета, но я уклонился от лестного для беженца предложения и пожелал занять место гофмаклера, ибо нуждался в заработке. При этом непременным условием я поставил приглашение и увольнение младших маклеров. На это согласились и выбрали Биржевой комитет. Председателем стал Абрам Львович Рабинович, членами — Гольдштейн от Центросоюза, Колесников от банков, Бондарев и Синькевич от купечества и два чиновника, Бейлин и Лукасюк, по назначению министра финансов.
Пятого августа состоялось торжественное открытие биржи с молебствием, совершённым местным архиереем, после чего был сервирован чай. Я произнёс длинную и обстоятельную речь, в которой, познакомив присутствующих с историей денежного дела в России, перешёл к описанию значения биржи и возможного её влияния на курс рубля.
Мои тезисы сводились к следующему.
Ни одна страна не может рассчитывать на твёрдость курса кредитных билетов, неразмениваемых на драгоценный металл, при условии, если бюджет не сбалансирован, как должен быть сбалансирован расчётный по вывозу и ввозу баланс.
Это аксиома. Можно ли думать, чтобы бюджет и расчётный баланс нашего Приморья подчинились этим требованиям за непродолжительное время? Конечно, нет. Податной аппарат ещё не налажен, и единственной крупной статьёй дохода является ввозная пошлина.
Стало быть, достигнуть твёрдой цены кредиток возможно только при установлении размена их на золото. Если мы и установим размен, то банку предъявят все выпускаемые бумажные деньги. Стоит ли в таком случае их печатать? Так что же делать? Надо открыть биржу, где небольшой группе членов предоставилась бы возможность обменивать кредитки на иены, золото, доллары и на мелкое серебро. Небольшая группа людей займётся за невысокий процент обменом денег рядовых граждан. Предположим, Министерство на скупку кредитных денег станет давать в день по пять тысяч иен, что и будет частично заменять размен. Конечно, падение буферок будет продолжаться. Скажем, Министерство истратит на операцию полтора миллиона иен в год, что составит десять процентов на кредит от ста пятидесяти золотых гривенников. Это большой процент, но кто даст при переживаемых условиях заём за меньший? Наконец, поддерживая курс и покупая через биржу на твёрдые валюты наши кредитные рубли. Министерство приобретает почти равное богатство. Поэтому ошибочно говорить, что операция обойдётся в десять процентов, как предположил я. На самом деле затрата выразится, вероятно, в сумме не более двух-трёх процентов.
Ну, а если биржи не будет, что произойдёт? Кредитные рубли в месяц-два совершенно обесценятся, и правительству придётся вести своё хозяйство за наличный расчёт. Задача неисполнимая.
Моя речь была прослушана с интересом и одобрением. План ведения биржевых операций был одобрен Биржевым комитетом.
В помощники я пригласил своих безработных коллег, бывших управляющих банками А.Ф. Циммермана и Кульчинского. Последний вскоре от предложения отказался, решив уехать в Польшу.
Каждое утро я являлся к министру финансов и получал две-три тысячи иен. Ровно в полдень начинались биржевые операции. До этого с самого утра члены биржи приносили кредитные рубли и вручали их артельщику, отдавая приказы Циммерману на покупку иен по определённому курсу. Ровно в двенадцать начинались биржевые операции и продолжались всего полчаса. Это короткое время было единственным ограничительным средством для сбережения казённых иен.
Да простит меня Господь за моё откровенное признание в ловкости рук и в тех фокусах, к которым приходилось прибегать ради сохранения курса приморских кредитных рублей.
Работа была очень трудная и сводилась к следующему. Артельщики, быстро сосчитав кредитки, сообщали их общую сумму. Количество полученных иен было известно только мне. Я должен был быстро сообразить, насколько будут удовлетворены требования. Если иен было достаточно — легко было под конец поднять курс, но если их было мало — курс неизбежно падал. Начинал я обычно со вчерашнего курса, предлагая пакеты по сто и более иен. Я называл цену и, не имея покупателей, понижал её на копейку, потом на две и т. д. Этот аукционный способ требовал поддужного, так как никто в торговлю не вступал, ожидая ещё большего понижения. Когда курс подходил к назначенному министром минимуму, я отпивал глоток чая из стоявшего на столе стакана. Это был условный знак моему помощнику Циммерману, чтобы тот купил пакет иен по этому курсу. Он совершал покупку, конечно, на имя той же Кредитной канцелярии, которой принадлежали и иены, но об этом никто не знал. С этого момента члены биржи, боясь, что иен не хватит, вступали в торг, и курс поднимался. Так шло с небольшими колебаниями до тех пор, пока в кассе не истощалась вся наличность принесённых буферок. С этого момента, если оставались иены, опять по условному знаку выступал мой помощник, скупая их для Кредитной же канцелярии, чем курс несколько поднимался. После окончания работы биржи следовал подсчёт всех сделок и выводился средний курс, который и вывешивался у ворот дома «Кунста и Алберста» на Светланке, в котором было снято помещение под биржу.
Подходило двадцатое число — день выплаты жалованья правительственным чиновникам. Обычно накануне министр давал крупные суммы на поднятие курса рубля. Один раз он выдал сразу сорок тысяч иен. Курс взлетел вверх, по нему сделали расчёт жалованья. А на другой день мне отпустили только тысячу иен, и курс, конечно, понизился. Чиновники оказались в убытке, и началось совершенно справедливое недовольство биржей. Тотчас я подал докладную записку, настаивая на необходимости изменить систему выдачи жалованья, перейдя с месячного расчёта на еженедельный, что делало бы курс более равномерным и устойчивым. Но на это предложение последовал отказ. Выдачу иен стали сокращать, и бывали дни, когда мне давали вместо ожидаемых по плану пяти тысяч только пятьсот. Конечно, это привело к падению курса буферных кредиток, и месяца через два они совершенно исчезли с рынка. Взамен стали выдавать мелкое серебро, которое к этому времени японцы вернули нашему правительству в количестве двенадцати миллионов рублей. На поддержку курса серебра правительство ничего не отпускало. Курс вывести по паритету не удалось, он даже упал ниже стоимости содержащегося в серебряном рубле металла и оценивался в пределах тридцати семи — сорока сен за рубль.
В декабре биржу закрыли, и я вновь остался без заработка.
За все пять месяцев действия биржи я заработал четыреста с небольшим иен, на что существовать было невозможно.
К тому же на бирже у меня украли прекрасную хорьковую шубу, взамен которой Биржевой комитет отдал мне пишущую машинку.
Эта пятимесячная работа маклером дала мне много практических знаний в области эшанжа, и я решил открыть свою меняльную контору. Риск сводился главным образом к плате за помещение. Биржа платила за аренду триста пятьдесят иен в месяц. Из этой суммы фирма «Кунст и Алберст» не скинула мне ни одной сены. Я оставил помещение за собой и стал хлопотать в Кредитной канцелярии о разрешении открыть меняльную контору. Но ответ затягивался, а помещение обходилось каждый день в двенадцать иен. Придя в канцелярию, я стал ругаться. Во Владивостоке действует более пятидесяти меняльных японских лавок и более ста китайских- и ни одной русской. Что же прикажете делать, принять китайское подданство, что ли? Это подействовало, и к 1 января 1921 года я открыл собственное дело.
