Так что убежденность нынешних украинских идеологов в том, что до Петра I Россия называлась только Московией, а великий вор-преобразователь взял ее да и переименовал — ничем не подтверждается. И Украина, и Белоруссия, и Московия — все было Русью! Скорее уж украинцы сами отказались от своего древнего имени, чем кто-то его «присвоил».

Не было и не могло быть в VI веке никаких «украинских» племен, как сочинял на австрийские деньги Михаил Сергеевич.

За хорошее жалованье многое можно, конечно, понапридумывать. Да «брехней свет пройдешь, а назад не вернешься», — гласит украинская поговорка. Доктор Грушевский это хорошо понимал. Иногда даже начинал оговариваться, отрицая то, что измыслил страницей раньше. «Украинские племена, или точнее говоря — юго-восточные славянские племена, из которых образовался теперешний украинский народ, — уточняет он в «Иллюстрированной истории Украины» для русскоязычных читателей. Мол, не понимайте меня буквально — я же так, придуриваюсь только. Хорошо понимаю, что украинцам в VI веке взяться неоткуда! Тогда и Руси-то еще не было!

За что так ненавидел Грушевский варягов, отчего так люто отрицал северное скандинавское происхождение киевской династии Рюриковичей — другой вопрос. Тут, скорее всего, сказалась природная зависть. Аристократом, дворянином, хоть и писал так о своем происхождении в советских анкетах, Михаил Сергеевич себя не чувствовал. Дворянство его было новое, выслуженное отцом. Предки Грушевского по фамилии Груша — все, как на подбор, дьячки и паламари из-под Чигирина. В сельской иерархии эти должности считались несерьезными, «теплыми». Кровь этих паламарей и пересилит в будущем идеологе любое дворянство. Что такое кодекс дворянской чести, Грушевский вообще не понимал. Скорее, даже считал его опасной штукой — будешь придерживаться, того и гляди голову снесут.

Аристократов он недолюбливал, как и империю. А на строчке из летописи о пришествии варягов, сколотивших из разномастных «племен» первую славянскую супердержаву, империя-то и держалась! То, что русь IX–X веков именно как викингов описывает и «Повесть временных лет», и современники-арабы, и византийцы, Грушевского мало интересовало.

Подтвержденная фактами «варяжская история» вызывала у него что-то вроде детской истерики — не хочу верить — и все тут! Факты не вписываются в мои фантазии? Тем хуже для фактов! О типе таких людей, как Михаил Сергеевич, в тех же украинских селах грубо, но невероятно точно говорят: «Ти йому хоч сци межи очі, а він все — божа роса!»

Из-за этой-то божьей «росы», ударившей в голову, Грушевский и отбрасывает все, что ему не нравится. «Летописец рассказывал наугад, многого не зная, — бухтит он. — Трудно верить его уверениям, что имя русское было принесено в Киев варяжскими дружинами из Новгорода…» Но почему мы должны верить Грушевскому, а не летописцу? Михаил Сергеевич разве в IX веке жил? Разве он знает больше летописца? Ему что, из львовского кабинета в каком-то там 1900-м году виднее?

Да полноте, господа! Конечно же, нет!

В конце концов Бог с ними, с историческими теориями. Лучше всего человека характеризуют не отвлеченные мудрствования, а поступки. Послушаешь иного оригинала — проповедует невесть что, чуть ли не людоедство. А на самом деле — добрейшая душа. По глазам видно. Сам своих идей боится. И придумал «теорийку» исключительно из страха — чтобы окружающие «людоеды» не набросились. А другой всю жизнь продает вегетарианские идейки, а дома тайком человечинку кушает — в переносном смысле, естественно.

Всю жизнь Грушевский мечтал стать памятником. Или хотя бы бронзовым бюстом. Мирская слава виделась ему в образе своих бесчисленных бородатых истуканов, растыканных по всей Украине. Отчасти этот план удалось осуществить.

Задолго до Первой мировой войны, в 1904 году, группа подхалимов, всегда окружавших профессора-фантаста, предложила установить во Львовском научном обществе им. Шевченко «погруддя» Грушевского — в ознаменование десятилетия научной деятельности «корифея» в Галичине. «Корифей» был еще относительно молод. Ему только исполнилось тридцать восемь лет. Но к тому времени он уже так «забронзовел», что с радостью согласился стать бюстом.

Возможно, он с удовольствием превратился бы еще и в пароход. Но, увы, во Львове это физически невозможно. Даже сейчас. Тот, кто бывал в этом городе и видел львовскую речку Полтву, загнанную в канализацию, знает: увековечиться в виде плавающего средства в старинной столице Галичины — мало радости.

А бронзовый истукан Грушевского с соответствующими церемониями все-таки установили — прямо на месте работы его живого прототипа. До 1914 года «корифей» ходил на службу мимо своего металлического двойника. Что он при этом чувствовал, сложно сказать. Наверное, что-нибудь очень приятное. Но в 1914 году неожиданно грянула Первая мировая война. Львов взяла русская армия. И бронзовая игрушка великовозрастного ребенка с дипломом доктора наук исчезла в неизвестном направлении. Казаки ли ее сдали в металлолом, зарыли ли как священную реликвию сами «грушевьянцы», спасая от «орд диких москалей», — история умалчивает. Остался только гипсовый макет, хранящийся до сих пор во львовском Национальном музее под инвентарным номером 34713.

К войне Грушевский оказался совершенно не готов. Еще меньше, чем вечно не готовая к любой войне Российская империя, паспорт которой все-таки лежал у предприимчивого историка в нагрудном кармане. То, что близящегося катаклизма любитель собственных бюстов не предвидел, доказывает следующее. Всю жизнь Грушевский вкладывал выцыганенные под национальную идею капиталы в недвижимость. Но свою собственную международную «империю хатынок» он выстраивал так, что в случае военного конфликта России и Австрии она рушилась с первого щелчка — перегораживалась пополам не просто пограничным шлагбаумом, а линией фронта.

К 1914 году Михаил Сергеевич, кроме недописанной «Истории Украины-Руси», обладал на территории Австро-Венгрии усадьбой в карпатской Криворовне, виллой во Львове на Понинского, 6, а в России — огромным доходным домом в Киеве на углу улиц Паньковской и Никольско-Ботанической. Во дворе этой шестиэтажной громадины находился еще и двухэтажный «флигелек» размером с вполне приличный особняк. Естественно, он тоже принадлежал оборотистому «историку».

Никакого профессорского жалованья не хватило бы на строительство всех этих архитектурных объектов. Тем более, что киевскую «штаб-квартиру» проектировал ни кто иной, как Василий Кричевский — один из самых дорогих архитекторов начала XX века, работавших в стиле «украинского модерна». Возвели ее рекордными темпами — всего за два года, почти перед самой войной — в разгар киевского строительного бума. Всем, кто интересовался источниками вложений, беспрецедентных для скромного «науковця», Грушевский радостно объяснял, что получил… наследство от папеньки.

Война разрезала сомнительное «наследство» на куски. Между «хатынками» пролегли траншеи, населенные вшивым воинством в защитном обмундировании, а Грушевский в результате цепи непредсказуемых приключений оказался сначала в «ссылке» (в Москве!), потом в кресле председателя Центральной рады — в Киеве и, наконец, снова в Австрии — в Вене, откуда неожиданно запросился домой, в окрасившуюся красным цветом советскую Украину.

К тому времени сам черт не собрал бы в кучу разбросанные по миру профессорские «виллы». Карта Европы неузнаваемо перекроилась. На ней, как грибы, повырастали национальные государства размером с почтовую марку. И на каждой из этих «марок» находилось теперь по домику Грушевского. Усадьба в Криворовне зависла на карпатском склоне между Румынией и выскочившей невесть откуда Чехо-Словакией. Львовский домишко застрял в возродившейся панской Польше. А киевская громадина — так вообще сгорела! Приехала в 1918 году толпа пьяных матросов на бронепоезде, увидела торчащий у вокзала буржуйский «небоскреб», гахнула со зла из пушки и — прощайте денежки! Полыхало так, что весь Киев запомнил!

«Ярким костром пылал дом председателя Рады М. С. Грушевского», — вспоминал уже в двадцатые годы в Берлине бывший журналист бывшей «Киевской мысли» С. Сумской. Остался только флигель во дворе!