Обратившись к боярину Бутурлину, представлявшему светлую особу его царского величества, Богдан возжелал, чтобы тот тоже присягнул — «за царя».

Но Васька Бутурлин, мужчина твердый и решительный, в высокой горлатной шапке, напоминавшей воздетый на голову столб, выслушав эту взволнованную речь, ответил: «В Российской державе подданные присягают царю, а того, чтобы присягать за царя никогда не бывало и впредь не будет». «Запорожское войско должно присягнуть, — заметил посол, — а великий государь уж пожалует. Ибо за Богом вера, а за царем служба не пропадут». Не удовлетворенный таким ответом Хмельницкий сказал, что ему нужно посоветоваться с товарищами и вышел из церкви. А посоветовавшись, вернулся и все-таки потребовал у бояр присягнуть. Причем запорожские полковники загалдели, что польские короли всегда своим подданным присягали. Но боярин Бутурлин упрямо твердил, что «того в образец ставить непристойно».

Назревал нешуточный скандал. Кто-то должен был уступить. Иначе две братские нации рисковали разойтись в мутных волнах истории, как в море корабли. Не имевший полномочий присягать Бутурлин не уступал. Хмельницкий же, шесть лет обивавший пороги московского двора, рисковал остаться один на один с польской армией. А на это у него просто не оставалось сил. Ни моральных, ни физических. Уставший гетман плюнул и сдался. Сдался безо всяких юридических гарантий, кроме устного слова государева, которое, по уверениям Бутурлина, «пременно не бывает».

Недоброжелательно настроенные к Богдану историки частенько корят его за этот шаг. И напрасно. Они совершенно забывают: провал гетмана был полностью предопределен фатальной ошибкой, совершенной им за целых шесть лет до переяславского инцидента — в ноябре 1648 года. Вот если бы тогда он проявил хоть на каплю больше твердости и жестокости!

Увы, под грозной внешностью у Хмельницкого билось сентиментальное сердце. Рыча на других, он скрывал затаенную слабость. За шесть лет до Переяславской рады Богдан публично обзывал польских послов обезьянами и грозил загнать их князей за Вислу.

Беспристрастный казацкий летописец Самойло Величко оставил нам следующее описание этого дипломатического приема: «Киселю он приказал замолчать, однако пригласил к себе с другими на обед. И чего только там эти послы не насмотрелись и наслушались, тяжело описать! Сам Хмельницкий пил с презрением к ним стаканом вареную горелку, а жене Чаплинского, на которой только что женился сам, и которая была так же пьяна, приказал тереть табаку. Послы, увидев это, постарались побыстрее уйти, изложив только одно требование».

Современному читателю, не знакомому с тонкостями тогдашнего книжного языка, следует объяснить, что выражение «тереть табаку» означает одно: вступить в половой контакт. Сам же факт публичного овладения польской шляхтянкой можно расценивать как своеобразный дипломатический жест. Чаплинская была той самой дамой, которую двумя годами ранее вместе с хутором забрал у будущего гетмана Чигиринский подстароста и из-за которой 50-летний Богдан и поднял восстание. Теперь, совокупляясь с ней на глазах у послов, гетман, подобно вожаку в звериной стае, показывал, кто на Украине хозяин.

А ведь поначалу он о таком даже не мечтал!

Должен разочаровать любителей патриотических легенд — только последнее десятилетие жизни сделало из Хмельницкого того человека, которого мы знаем и ценим. До этого он отличался скромнейшим поведением. Мирно правил хутором Суботовом с мельницами, нивами и четырьмя ставками, кишевшими карасями, и время от времени отправлялся в поход по приказу польского правительства — то на турок, то на Москву.

Не отбери поляки у хозяйственного Богдана его хутор с карасями и бабу, ни за что бы он не вступился за права соотечественников!

Ведь даже поднимая восстание, Хмельницкий стремился придать ему видимость некой законности! Он постоянно напоминал, что взбунтовал казаков с согласия самого короля Владислава IV. Тот, выслушав в Варшаве жалобы казацких депутатов на притеснения шляхты, будто бы посоветовал им надеяться на собственные силы: «Разве у вас нет сабель, если вы называете себя рыцарями?»

Королевский совет звучит несколько странно. Но только, если забыть, что по тогдашней польской конституции власть монарха была строго ограничена сеймом. Король являлся лишь символом государства и, в отличие от других европейских правителей, ни карать, ни миловать не имел права — разве что оказывать моральную поддержку. Время от времени та или иная шляхетская партия даже могла отстаивать свои требования с помощью оружия. Такая веселая форма политической деятельности называлась «рокошем».

Поэтому весь начальный период войны Хмельницкий рассчитывал не порывать с Польшей, а как-то вписаться в ее забавную политическую систему. До самого сражения под Берестечком казаки даже воевали под пожалованным королем знаменем традиционных польских цветов — белый орел на красном полотнище.

Эта половинчатость и стала для Хмельницкого роковой. После победоносной кампании 1648 года гетман мог двинуться прямо на Варшаву и в полном смысле отсечь Речи Посполитой голову. За его спиной лежали поля под Желтыми Водами, Корсунем и Пилявцами, усеянные выщипанными крыльями польских гусар, а впереди аппетитно благоухала кухонными дымами беззащитная польская столица.

Стоял ноябрь — всего только пять месяцев назад Хмельницкий был лишь жалким изгнанником, преследуемым польским правосудием. А теперь все складывалось, как в приключенческом романе, когда у противника неожиданно ломается шпага. Польша увязла в выборах нового короля вместо умершего Владислава IV. Каждый тянул за своего кандидата — ни о каком организованном сопротивлении и речи быть не могло!

Несколько последних переходов уставшего, но закаленного в боях казачьего войска, и слово «блицкриг» навсегда вошло бы в военные словари мира в благозвучной славянской упаковке. Какой-нибудь Наполеон на месте Хмельницкого так бы и поступил.

Но Хмельницкий не был Наполеоном! Вместо того, чтобы обратиться к армии с простыми словами, понятными сердцу каждого казака: «Хлопцы, завтра все варшавские девки — ваши, а грехи беру на себя!» — он, как растерянный медведь перед зимней спячкой, топтался у стен второстепенной крепости Замостье, дожидаясь финала комедии выборов.

Почему же гетман не решился разорить Варшаву?

Да потому, что психологически это была и его столица! Полвека он служил ей верой и правдой — с тех самых пор, как отец младенцем посадил его по казацкому обычаю на коня. Именно сюда он ездил с депутациями Запорожского Войска и как вербовщик казаков для заграничных походов. Именно отсюда шло казакам жалование, приказы и отсюда же та сабля, которой наградил Хмельницкого Владислав за войну с московитами под Смоленском и о которой после Переяславской Рады гетман не любил вспоминать.

Но до Рады еще долгих пять лет, а сейчас в кружащейся от неожиданных успехов голове Хмельницкого просто не укладывается его изменившееся положение. А потому вместо передовых отрядов он высылает к Варшаве послов на избирательный сейм, требуя отдать престол брату умершего Владислава — Яну Казимиру. Поляки говорили тогда о Хмельницком: «Бог наказал его слепотой!»

Именно Ян Казимир станет тем королем, который нанесет гетману страшное поражение под Берестечком, стоившее казакам 30 тысяч убитых. Но Хмельницкий сам выковал меч для своего будущего врага.

И если французский маршал Груши, на совести которого проигранная битва под Ватерлоо, имел всего одну секунду на размышление: идти ли на поддержку Наполеону или тупо выполнять его устаревший приказ о преследовании разбитых пруссаков, то у Хмельницкого для принятия решения была, по меньшей мере, неделя. Использовал он ее как исключительный тугодум.

Никакие последующие усилия гетмана — его исключительная хитрость, красноречие, умение управлять толпой — не вернут ту неправдоподобно благоприятную расстановку фигур, которой он не воспользовался. Ибо независимость Украины рухнула не в день Переяславской Рады, а холодными ноябрьскими вечерами 1648 года под Замостьем.