– Нет. Пробки. Все домой мчатся. Как Вы тут? – Аня осторожно похлопывает ладонью по лакированному боку гитары.

– Ничего. – Мишка откидывается на диване. Он совершенно спокоен внешне, но не выпускает Аню из объятий. – Ежевичное варенье надо варить. Лешка расстарался, ягод набрал… По чтению пять принес.

Ступеньки опять скрипят. Легко, нежно, едва – едва. Как дыхание…. Мелькает черное кружево, обвивая крохотные щиколотки, тонкий сплошной каблук лакированных двухцветных босоножек, новых, не разношенных..

– Кто это играл? Аня, ты? Мелодия чУдная какая! Осень поет.. А когда ты написала, успела? И ничего мне не сказала! Мой ты хороший! – голос фея дрожит, переливается, как ручей. Она спускается медленно, осторожно, как волна прилива, и ее серое платье, с меховой оторочкой по рукаву и гипюровой вставкой у горла, на груди, тоже переливается, как волна, серебрясь, мерцая, в отблеске каминного пламени.

– Горушка, дай мне руку. – Мягко просит она, остановившись на почти последних ступенях. – Что- то не могу. Туфли еще не разносила. Неловко. – Она улыбается чуть виновато. – Так бы в старые и залезла сейчас!

– Так я их выбросил. – Разводит рукамиВорохов, поднимаясь с дивана, и подходя к лестнице почти одновременно со мной:

– Madame, vous en prie, tour de valse,

– — Monsieur, je peux pas choisir? – фей с мягкой улыбкой смотрит на Мишку, переводит взгляд на меня, кокетливо склонив голову к плечу. Мишка кивает, со вздохом, отступает на два шага.

– Alors – Vous, monsieur. Votre fant. – Она протягивает мне руку, и я стараюсь не заметить, как сильно, испуганно она сжимает мою ладонь.

– Больно? – взглядом, дрожанием век спрашиваю ее я.

– Немного. – Почти выдыхает в ответ мой фей. – Держи крепче, пожалуйста.– Шепчет она мне на ухо, положив руку мне на плечо и откинув голову назад. – Только ты так можешь. У меня ноги отекли. И туфли – маленькие, как будто. Не по – настоящему. Пальцы давит… Не говори ничего. Держи просто, хорошо? – И громко произносит своим мягким, музыкальным голосом, обращаясь ко всем сразу: – Анечка, сыграй, пожалуйста, еще раз.. Миша, пригласи же Танечку, что ты растерялся?

Серебра на этот раз в голосе – нет. Он приглушен, как опускающийся на дом и сад, вечер. Он и сам, этот вечер, плывет, вальсируя, над нами, как Анин голос, преображенный аккордами гитары, отблесками пламени в камине и шуршанием осеннего дождя за окном..

Воскресенье. Как здорово, что никуда не нужно торопиться сегодня утром.. В этом утре так нежно и пронзительно поют синицы и пахнет дымом, и дым – почему то рябиновый. Чуть горьковатый. В доме тишина. Ранняя, легкая, как облако. В ней еще слышно певучее, сонное дыхание дома. Еще повсюду – полногласием – ее сопрано.

Вороховы уехали от нас вчера, поздно ночью, подхватив с собою ребят. Аню с Лешкой мы не увидим, может быть, до среды.. Субботы? Никто не знает, что взбредет импульсивному Мишке в голову. Он в любой момент может выскочить из машины перед кустом сирени, распластанным на горизонте закатом, пляшущим на ветке бузины или вяза крапивником, чтобы сделать штрих, вдохнуть, запомнить, зарисовать… Не исключено, что в наш дачный ежевичный эдем Ворохов явится, впопыхах, и неожиданно – искать вдохновения или протирать ветошью на чердаке предметы для своих сказочных инсталляций или чего то там еще, новомодного.

Воскресенье.. Блаженство. Никуда не надо спешить. И колено вроде поутихло. Если осторожно повернуться, то фей – не проснется и можно услышать ее дыхание.

И начать целовать ее, всю, такую теплую, маленькую, сгоняя солнечные пылинки утра с губ, щеки, шеи, плеча… груди… Так осторожно, чтобы не испугать.. Вообще то, мне нравится будить фея своими поцелуями, он тогда очень нежно ворчит и в этом ворчании – легком певучем, каком то «пушистом», моя душа полностью растворяется, а сердце рассыпается золотистыми искрами прямо в ее ладони..

…О, боже мой! Где она??!! Моя рука касается пустой подушки, еще хранящей очертания ее головы, щеки… Соскакиваю, как пружина, ударив пятками старый паркет, на ходу просовывая ноги в джинсы. Господи, опять? Что?! Где?!!

***

…Лечу вниз по лестнице, босиком, не чувствуя холода раннего осеннего утра. На кухне работает вытяжка, раковина чистая. Чайник холодный. Несусь мимо, на крыльцо.. Она сидит на нижней ступеньке, в одной ночной рубашке и туфлях лодочках из серой замши, на босу ножку… Как она надела их, господи…

****

– Любимая… – Я упираюсь затылком в косяк двери и медленно, на прямой спине, съезжаю, падаю, рядом с ней, на ступеньку, обнимая ее, боясь отпустить.

– Черт возьми, cherryе, ты сведешь меня с ума.. Почему ты тут, в рубашке, крыльцо холодное?! Еще не хватало тебе простыть… – Я тяну ее к себе на колени, она сопротивляется, дыхание ее мешается со слезами, становится хриплым, прерывистым, и только прижав ее к груди, к своим шрамам под ключицами – надрезам от катетера, замечаю на тонкой ткани ее рубашки следы рвоты..

– Голубка, ласточка, что, опять?! Что же ты не разбудила? – Я осторожно ощупываю руками ее голову, затылок – не ушиблась ли, где – нибудь, не дай Бог – об лестницу, перила, косяк… Тысячу раз так было…

– Отпусти меня, боже мой.. Я вся в этой рвоте… – Она пытается поднять голову, но бессильно роняет ее мне на плечо. Я вижу, как у нее трясется подбородок. Она не плачет, но глаза ее огромны от боли.

Она смотрит на меня и вдруг медленная улыбка, как луч солнца освещает ее лицо, смягчая скорбную складку у носа, морщинки у глаз. – Какой ты красивый! – восхищенно шепчет она. Я никогда еще не видела тебя в расстегнутых джинсах на босу ногу… Как соблазнительно! – Ее плечи вздрагивают, и я вдруг понимаю, что она – смеется. Просто – смеется – А ее прохладная, мягкая ладонь оказывается у меня на поясе, потом чуть ниже и глубже.

– Несносная девчонка, прекрати сейчас же, иначе я за себя не отвечаю! – хриплым голосом, в котором нет и тени строгости, бормочу я, скользя губами по ее шее.

– И не отвечай, и не надо, – нежно продолжает она. – Тебе уже немножко надоело за меня отвечать, да? Любимый мой, мой соловушка, Орфей… Я же все равно буду хулиганить… Ну, совсем немножко так. Да? Ты позволишь?… Ее тонкие пальчики осторожно гладят то, что так бурно сейчас отвечает на ее присутствие рядом… Она меня дразнит? Она.. дразнит меня… О, боже! Мы оба – сумасшедшие…

И тут вдруг мой взгляд останавливается на бурых пятнах у горловины ее сорочки. Опять кровь… Рвота с кровью. Это значит, она поранила сосуды и возможен повторный приступ или кровотечение.. Тогда, что же мы здесь делаем…? Сумасшествие еще не закончилось. Настоящее. Оно только начинается.

– Идем наверх, любимая! – Осторожно шепчу я, поднимаясь вместе с нею. – Я не могу больше ждать. Неужели ты хочешь, чтобы все кончилось прямо здесь? Так банально? Наше с тобой воскресенье. Настоящее, только наше…

– Нет, – она качает головой.– Нет, не хочу… Я тоже – не могу ждать.. Правда! Идем… Только тихо.. Не надо закрывать двери.

Я осторожно поднимаюсь наверх со своей легкой ношей, чувствуя кожей биение ее сердца. Пульс частый….И по ее щеке то и дело скатываются бисеринки пота…

***

…Кажется, мне не приходится кривить душой и на йоту. Моя страсть накрывает ее волной, бурной и нежной – одновременно, с примесью, со вкусом тревоги…..

Странно, что тревога имеет острый земляничный привкус.. Или земляникой пахнет ее тело, легкое, почти невесомое… с жилкой пульса у горловой ямки, во впадине локтя, на бедре, где распластало паучьи лапы прошлое?

…Она нежно окликает меня по имени, и я с трудом вырываюсь из омута ее прелести, составляющей одно целое с воздухом и солнечными прядями утра, которое все сильнее разливается вокруг. По всей комнате, нежно наполняя все ее пространство.

– Что? Что, голубка? Что ты? Я здесь.. Тебе что, больно? О, господи, я… Прости! – Я обжигаю сухими губами ее плечо, нежное начало груди. Вечно она туманит мне голову. До беспамятства.