****

…С веранды слышен шорох веток, стук поленьев об пол. В столовую проходит босой Ворохов, с мокрыми от моросящего дождя волосами, нарочито громко роняет перед камином охапку ровных березовых плашек. Следом за ним с букетом шафрана, рябиновых листьев, шапками белых хризантем и проржавленной веткой гортензии, зацветшей в этом году, видно, впервые, в тени забора и зарослей лопуха, – вваливается в комнату и чуть неуклюжий Знаменский, широко расставляя ноги в коричневато – бурых мохнатых носках. Успел когда то тоже разуться.

– Замерзли мы чего то.– Ворохов, ни к кому не обращаясь конкретно, берет с каминной полки спички.– Сейчас, очаг раскочегарю… Мадемуазель, вы там вина нам не подогреете? Шабли, мабли, все такое? – Баритон Ворохова красиво, по – шмелиному, перекатывается в направлении кухни.

– Нет проблем, Михаил Николаевич. – Тотчас отзывается Литягина.– Здесь даже коньяк есть.. Тош, помоги с посудой, а?

Антон пружинисто вскакивает с дивана и, чуть раскачиваясь, бежит на кухню. Мы остаемся в столовой вдвоем с Мишкой. Я вижу его резкий профиль, ходящие желваки, жилу на шее, небрежно застегнутый воротник джинсовки.

– Хватит дуться, Картуш! – Детское прозвище Ворохова ненамеренно слетает у меня с языка. – Если бы не Лешка, она бы помчалась домой босая, поранила бы ноги.. Ты же знаешь ее!

– При чем тут – она?! – мгновенно взрывается Ворохов. – Он мог бы прибежать за мной…

– Мог – Тотчас же соглашаюсь я. – Но…. Не мог. Он просто не решился ее там оставить одну. Мы же всегда ему наказываем: и я, и ты, и Аня: не бросай, смотри, на тебя надеемся… Хорошо, чтоАня не знает…

– Я ей и не скажу! – Мишка крутит головой, ослабляя ворот джинсовки еще на одну пуговицу, иподжигает, наконец, лучину, засовывая ее в округлый зев камина.

Пламя вспыхивает тотчас, озаряя неярким светом ножки полированного стола иниз дивана, на котором, вот уже два часа, свесив босые пятки до полу, и положив одну руку под щеку, измазанную шоколадом, беспробудно дрыхнет Лешка.

…

И никакой шум, и никакие разговоры, и сиплое пыхтение рассерженного Ворохова старшего или – мои сентенции – не в силах его разбудить! Детский сон крепок.

– Анька узнает если, его выпорет, огольца, даже и не сомневайся! Черт те что вытворяет! Разболтался парень. Надо было его отдать в кадеты, а не в гимназию эту… Для снобов.

– В кадеты в десять лет принимают. Время еще есть. Успеешь, отдашь. Пусть парень малость освоится в этом мире оголтелом…

– Ты думаешь, получится у него? – Мишка, откинув со лба вихор, смотрит на меня, и едва заметный шрам над верхней губой, напряженно белеет. След падения с дерева, неудачной попытки снять с ветки застрявшего воздушного змея. Мишка всегда был упрямым. Постепенно упрямство перешло в скрытое упорство, сглаженное самодисциплиной, жаждой всяческого познания, стремлением к гармонии и Бог знает, еще -чем…

Мишка импульсивен, вспыхивает, как порох, но также быстро – отходит. Даже насмешливая, ироничная, колкая Аня, почти всегда поддразнивающая его, мгновенно затихает при ослепительных вспышках гнева, а Лешик, тот и вовсе – старается стать незаметным, как тень.

Усмирить Мишку может только мой пристальный взгляд, заломленная кверху, в нарочитом удивлении, бровь или нежный лепет фея: «Ну, Миша, ты что? Не надо и сердиться! Просто скажи: «а чтоб тебя дождем намочило!»

Когда фей растерян или – взволнован чем – то, он разговаривает немного неправильно. Прелестно неправильно. С польской «горчинкой». Почти – акцентом… Или – хохочет, не сдерживаясь… Так он своенравно унимает страх. Боль. Одиночество… Неуверенность.

***

«А, чтоб тебя дождем намочило!» – стало у насволшебным паролем, по умолчанию, для снятия атмосферы «сердитости»..

Я вспоминаю все это как раз – вовремя, и, передвигая стулья, и расправляя салфетки на круглом столе, тихо подхожу к Ворохову, кладу ладонь ему на левое плечо:

– Ну, хватит, Картуш, хватит! Тебя, кажется, уже и так «дождем намочило!» Через секунду мы оба – фыркаем, и Ворохов, уткнув голову в колени, беззвучно хохочет:

– Знаешь, я вспомнил, моя ярославская бабушка мне, почему то говорила:

«А чтоб ты гороху на ночь наелся!»

– Не ел я горох! – внезапно сонно бурчит Лешик, поднимая голову с подушки, и перевернувшись на другой бок, и подтянув ноги к подбородку, продолжает: – Я ежевику только немножко ел..

– Ужинать то будешь, непоседа? – Прокашлявшись от подавленного смеха и прочистив горло, спрашивает его Мишка, наклоняясь и поглаживая черные вихры сына. Но тот уже – снова во власти сна, чмокает сладко губами и внезапно становится похожим на трехлетнего карапуза.. Мы его крестили в трехлетнем возрасте: я и фей… В Париже, в русской церквушке, на рю де Бюсси.

– Давай – ка, лучше я тебя наверх отнесу, соня ты этакий! – Мишка, улыбаясь, подхватывает ребенка на руки и осторожно несет по лестнице. Ступеньки слегка поскрипывают. Опять поют. Но вслушаться в их мелодию мне мешают Знаменский и Литягина, появившись в дверях столовой с горками тарелок, бокалов, вина, салатов, сыра, рыбы и жареной колбасы…

****

Внизу мягко щелкает входная дверь. В столовую через веранду вбегает Аня, на ходу отряхивая пестрый зонт:

– Не опоздала я? Где Ланка? Не ужинали еще? – весело тараторит она, стягивая с головы шарф. – Ух, сколько Вас тут! ЗдОрово! Привет, ребята.. Дождь такой прелестный, как музыка.. Даже строчки пропелись… Сейчас я Вам покажу..

Выпрыгнув из туфель, босая, она бежит к софе, забирается на нее с ногами, упрятав большой, густо наманикюренный сиреневым лаком палец куда то, вглубь мягких, упругих подушек, подхватывает стоящую сбоку от подлокотника гитару, быстро ее настраивает. И через пять минут звучит негромкий, переливчатый аккорд, а Анькин голос приобретает волшебную, «чужесть», чуть хриплую, притягательную:

Мишка, спускаясь вниз по лестнице, замирает на верхних ступенях, удивленно смотря на жену..

– Это не мое, не мое! – Аня наклоняет голову к ободу гитары, встряхивает волосами. – Это – Ланочки… Пропелось мне так, на ходу, пока ехала.. Боялась забыть.

– Офигеть! – Литягина осторожно ставит на стол бежевое блюдо с прожаренной колбасой и кольцами лука сверху. – Так бы, на ходу, лекции заучивать! Садитесь, пока горячее. Светлана Александровна встала?

– Она сейчас придет. – Ворохов, стремительный как струна, быстро спустившись вниз и проходя мимо, хрипло шепчет мне на ухо:

– Мы все – гавроши, а она, блин! В замше и гипюре… Полный отпад! Грэг, держись! – Друг детства озорно подмигивает мне и усаживается на диване рядом с Аней, осторожно обнимая ее, прижимая к своему плечу:

– Замерзла? Опять спешила, ангел? – Он осторожно целует ее перебирая губами волосы.