– Это лишнее. И сорочка – лишнее! – подмигиваю ей я, пытаясь отвлечь. – Не люблю лишнего в совершенном, любимая. – Улыбаюсь. – И притягиваю к себе. Хочется, как всегда – рывком, смять всю, и прорисовывать губами, снова и снова, все ее тело: мягкое, сонное, солнечное, с теплым чуть подтаявшим, как карамель или лед, запахом мяты, яблок, шафрана, лилии… Чего то еще.. Морской соли, ветра? Приближающейся грозы? Не знаю.. Хочется выпить ее всю, залпом, разом, как глоток воды, холодной, еще холоднее, чем в колодце, Но.. боишься увидеть затаенную боль меж этих мягких ресниц, в глубоких глазах.

И все же…. Сорочка летит, сброшенная, куда то в конец постели, в изножье смятого в нетерпении покрывала, маленького валика подушки, на который она обычно перед сном кладет немного отекшие ножки…

Мои пальцы нервно играют на флейте ее позвоночника, губы терпеливо повторяют очертания ее шеи, плеч, груди, очень мягко, но душа, замирая, словно пылает. И теперь огненные спицы уже в ней, а не в колене. Только в ней. В душе.

– Осторожнее… – Она смотрит на меня с какой – то глубинной и голубиной, птичьей, небесной, нежностью. На ее лицо косо падает лунный свет.. – Ты – как ураган.. Я не исчезну.. Не растаю. Я здесь. Вся. С тобой.. – Ее губы чуть раскрыты навстречу моим. – Осторожнее, милый…. Этот бамбук мне доверия совсем не внушает… – Она слегка похлопывает ладонью по софе. И нежно и лукаво улыбается

****

– Тебе так страшно? – Я чуть поддразниваю ее, затаив дыхание.– Улыбаюсь.– Если упадем, то вместе.. Я же буду держать тебя. Крепко. Так крепко, как сумею..Не бойся, моя любимая..

– Мне с тобой не страшно.. Никогда. Ничего. – Внезапно серьезно отвечает она. – Только, когда ты, вот так, рядом, мне этот мир – не враждебен. Он не рвет меня на кусочки, не ест, давясь, с прожорливостью Хроноса, Зевса, кого там еще?! Выплевывая мелкие косточки, перышки, клеточки, что там есть во мне..? Она пожимает плечом. Полуприкрытые ресницами озера глаз с любопытством следят за тем, как мои пальцы исчезают в нежных глубинах ее бедра, касаясь тончайших нервов кожи, едва заметной паучьей сетки шрама… Если бы только мои касания могли стереть его. Напрочь. Навсегда.

Я ловлю губами ее нетерпеливый вздох, вычерчивая поцелуями тень на виске. Лунную тень..

– Что есть в тебе, la divine? Что есть? Женщина.. Настоящая. Подлинное сокровище. Только – мое. Мое. Ничье больше. Я сейчас покажу тебе… да.. Сейчас. Ласточка моя, дыши глубже… – с хриплым вздохом шепчу я, куда то ниже ее шеи, под ключицу, где ямкой пробивается пульс.– Девочка, сейчас ты летишь.. Летишь, да, голубка? Прямо мне в сердце… Как пуля… Как молния… Серебряная молния.

***

Первая молния разрывает глубину ночи, точно так же, как мое естество разрывает, взрывает изнутри то мягкое, глубокое, нежное, что есть в ней, что всегда было. Что присуще только ей. С чем я незримо сливаюсь, как с океаном, чтобы утром опять проснуться чуть вдали от нее, очнуться, держа ее на своем локте, на своем плече.. Совсем рядом. И снова ощутить как в каждой клеточке ее тела, на самых кончиках пальцев бьется сердце… Мое? Ее? Не разобрать… Не различить.. Не нужно различать… Не стоит..

– Ну и что ты мне предлагаешь? Отдать все за аренду и остаться без штанов? – Мишка вытряхивает пепел на подоконник и смахивает его ладонью вниз, куда то на рабатку шафрана… – Лешке в гимназию через неделю, еще плату не внесли.

– Ничего я тебе не предлагаю. – Молоток в моих руках продолжает равномерно стучать по розовато – белому пластику мяса. Постепенно маленькая веранда наполняется запахом прожаренного бекона. – Смотри, пригорит! —

Беззлобно чертыхаясь, Ворохов перекладывает со сковородки на плоское блюдо кусочки бекона.

– И где тут Ваша турка? – Он оглядывается по сторонам, в поисках емкости, в которой можно сварить кофе. – Не привезли, что ли?

– Не привезли.– Нарочито спокойно отвечаю я. – Возьми на полке. Вот та, черная, от прежних хозяев…

– Маленькая она. – Мишка пожимает плечами, вертя в пальцах указанный предмет. – Нам не хватит на четверых. Еще и Лешка примажется… – Но послушно ставит турку на почерневший металлический поддон с речным песком, осторожно зажигая газовую конфорку и крутя флажок.

– Лешке чаю с молоком. Или какао с печеньем. Какое ему кофе! – Мои брови в недоумении ползут «домиком» – вверх, и я тотчас забываю какую из розоватых пластин бекона только что отшлепал молоточком…

– Я и сам не разрешаю это баловство! Но они же с Анькой как начнут вдвоем канючить! – Мишка, фыркая, еще несколько минут возится с газовой конфоркой, смотрит в окно, потом бесшумно, в два прыжка, вылетает вниз, и вскоре я слышу Лешкин визг, совершенно поросячий от восторга, потому что Ворохов окатывает сына ведром прогретой на солнце воды, стоящей на ступени крыльца.

– Леша, ну – ка, постой, я вытру тебя! Ах, этот папа, озорник какой, облил ребенка.. Постой, не вертись, я полотенце возьму! – ее характерно мягкий, приглушенный голос, с музыкальными нотами струящегося в траве ручья, нажимает на какую то сердечную клавишу или клапан внутри меня. Я зажмуриваюсь. Глубоко втягиваю ноздрями смешанный с солнечной пылью запах шафрана, несущийся в окно…

– Миша, ты и меня облил, кажется! – Она всплескивает руками и тихо хохочет, словно на крыльцо внезапно падает серебряная ложка..

Мобильный, черт! Опять эта кафедра!

– Алло, слушаю.. Да. Я. Завтра в три, да.. Буду. Ведомости у Воронцовой.. Группа? Должна быть.. Человек десять… Не больше..Да, спасибо. Все.

Отключаю светящийся, жужжащий квадрат, прижав его плотнее к щеке: руки – заняты.. Еще четыре кусочка. Кофе медленно закипает, дразня ароматом деревянные балки потолка, чуть скошенного, плоские узкие шкафы со стеклянными дверцами, слегка мутные от жира. Не все еще дотерли, не все вымыли..

В дверь просовывается немигающий, как омут, зелено – черный глаз, сопящий нос, в рыжинках веснушек, и выгоревшие на солнце темные вихры, с бело -желтыми соломинами прядей. Изрядно Лешку в голову целует летнее солнце, почти без устали! Я подмигиваю сопящему носу, и Лешка тотчас же протискивается в щель между косяком и дверью, протягивая мне корзинку с яблоками и головками шафрана…

– Это тебе… Она сказала для обеда…

– Спасибо. Что еще она сказала? – я улыбаюсь.

– Ничего. Я за ней смотрю. Она ходит потихоньку. Не бойся. – Лешка доверительно прикасается прохладной ладошкой к молотку, зачем то пробует крупинки соли, прилипшие на палец. Зрачки его изумленно расширяются, щеки краснеют, он чихает, смешно, фыркая, как маленький котенок:

– Фу – уу.. Соленое, горит.. Зачем?!.. Мясо такое будет?

Я киваю.

– Это для взрослых.. Тебе другие кусочки. В яблоках..

– А картошка будет? – Лешка берет из корзины яблоко и вгрызается в него зубами, с хрустом и писком.

– Обязательно. Картошку будем печь в костре. Скажи отцу, пусть ищет хворост..

– Ура! – Шлепая босыми ногами по деревянным ступенькам, Лешка несется вниз, подпрыгивая и насвистывая – Пионерская картошка будет.. Ура…

– Лешенька, а где твоя панама? – сверху из окна мансарды доносится ее голос. Она успела когда то подняться наверх. – Надень, пожалуйста, жарко, голову напечет.

– Я знаю. – Судя по голосу, Лешка стоит под окном, прямо на рабатке шафрана. – Не высовывайся, голова закружится, упадешь. Хлопот потом с тобой не оберешься.. И Грэг тогда точно про костер забудет.

– Хорошо. – Удивленно произносит она, чуть растягивая буквы. – Я не высовываюсь. Надень панаму.