– Устали, Светлана Александровна? – Шепотом спрашивает Таня Литягина. – Не уходите только. До конца побудьте, а? С Вами так интересно. Папуля мой уснул в своей ложе в середине арии прямо. Что ты делать будешь тут? Мама его в бок пару раз ткнула, потом – плюнула. Он считает, что африканские танцы интереснее гораздо этого европейского занудства… Или песни берберов…

Окружившие нас ребята сдержанно фыркают, улыбаются, а Литягина вдруг резко и решительно стряхивает с плеча брошь и прячет ее в сумочку. -Надоело. Что я, как цаца какая, тут? Неудобно. Васютин Борька тот даже пиджак напрокат брал у кого – то, чтобы прийти сюда! – заговорщически шепчет она мне и фею, защелкивая белый лакированный клатч. Бесшумно это сделать не получается, и беспокойно оглянувшись по сторонам, Литягина бежит к проходу, чтобы взять из рук Знаменского и Ани принесенный дессерт.

– Сколько ее отец прослужил в Каире? – Обращаясь к кому то из ребят, кажется, Паше Светлову, тихо спрашиваю я.

– Лет пять. Когда у Тани бабушка здесь умерла, то приехали только Таня и ее старший брат на похороны. – Что то там в Египте такое было.. Родители не смогли выбраться. Он же был пресс – атташе. Его не отпустили

– Хлебные бунты, а потом убили президента. Кажется, так. Британия встала на дыбы, готовились вводить войска. Беспорядок был. Чрезвычайное положение, комендантский час. Толпы людей кричали на улицах. Ее отец был ранен ночным патрульным у посольства. В руку. Вроде легко, но кость неправильно срослась.. Что то там ломали.. Два раза еще. Я с ним вместе потом лежал в госпитале Чудесный человек. Ему давали седативы сильнейшие, потому что, по ночам, он сильно кричал от боли. Седативы ведь могут иметь последствия.

– Какие? – таращит на меня любопытные глазищи цвета спелого крыжовника Павел Светлов.

– Ну, засыпает человек внезапно, например, в автобусе, метро, трамвае, где угодно. Расслабившись… под музыку, под любой шум.. – Я с грустной улыбкой смотрю на ребят. Намеренно не досказываю им конца истории. Во время беспорядков в Египте и погромов возле русской дипмиссии, Танечка Литягина, получив сильную психологическую травму – шок, начала сильно заикаться, а поскольку была она в то время уже довольно взрослым ребенком, то лечение ее шло непросто, и, закончив десятый класс, она, вместо факультета иностранных языков на ФМО, должна была выбрать более тихое «болото», где не требовалась четкая дикция и уверенный голос. На двух первых курсах факультета классической филологии Таня проучилась четыре года вместо двух: не могла сдать положенных экзаменов. Профессор Павел Иванович Рабинцер, устав маяться с эффектной, но бездарной, на его взгляд, девицей, не могущей связать по латыни и полфразы, едва не отчислил ее из университета, своей единоличной и горячей рукой декана. Вмешался вездесущий фей, на заседании кафедры кричавший на декана так, что у того с переносицы от удивления сползли очки. Сползли и разбились. Литягина была оставлена на курсе, справка от логопеда, и мое терпение позволили ей тихонечко переползти с курса на курс, сдать устные экзамены на четыре, а письменные – на «отлично».. Частный педагог по речи, найденный феем, с помощью Ани Вороховой, и стоивший немало родителям Танечки, был уже, разумеется, не в счет..

Заикание исчезло бесследно. Танюша расцвела и похорошела, стала бедою и красой нашего занудного факультета, кружила головы всем в группе, но обращала внимание только – на меня, и фасон платья и номер духов фея, все светские привычки которого незаметно изучила с такою тщательностью, будто бы мой крошечный и мягкоголосый фей был, по меньшей мере, звездой эстрады или какой нибудь модной львицей.

***

…Преданность Литягиной семье профессора Яворского стала притчей нашего университета, но не вышла за его рамки. Вероятно, потому что вызывала недоумение неопределенностью, Недосказанностью. Нечеткостью концовки. Никто не знал секрета. Секрет не выдавался. Чуть – чуть отстраненно, легко, высмеивались мною попытки подражания, обрывались нити кокетства, едва протянутые. Но я всегда знал, что, и смеясь, могу положиться на Литягину. В самый трудный момент она поддержит и улыбнется. Или погладит ладошку фея, если тот начнет волноваться.. Фей ведь волнуется по любому поводу.. Мало ли на свете пустяков для его волнений? Всегда найдутся.

За Лешкой Аня едет одна, быстро и решительно рванув юркую «шкоду» с места. Город тонет в огнях фонарей – на центральной площади – и в мареве темноты, если чуть свернуть вправо или – влево.

Едет одна, мягко чмокнув меня в левую щеку, взъерошив волосы Мишке, на плече у которого безмятежно спит Фей. Решили, что Ворохов должен непременно проводить нас до двери. Вдруг – не работает лифт. Восьмой этаж – не шутка для моего больного колена.

…Она заснула, едва сев в машину, которую веду я, поскольку моя реакция лучше в сумерках и темноте.. Я не могу оглянуться, но знаю, что Ворохов караулит ее слабое дыхание и движение ресниц точно так же, как и я, боясь шевельнуться.. Слышен какой то шорох. Это он натягивает на фея меховую накидку, укутывая ноги. Накидка, молчаливым зверем – комком дремала на днище несколько дней, теперь – пригодилась.

– Спит? – Я смотрю в зеркало. Просто шевелю губами. Мишка кивает. Я знаю, он умеет читать с губ. – Пульс?

– Редкий. Устала? – Мишка смотрит на меня, прищурив левый глаз. Точно знаю, левый.

– Температуры нет? – Сейчас Мишкины губы коснутся ее лба… Черт! Я сам учил его так определять температуру. Как у ребенка. Фей и есть – почти ребенок… Я пытаюсь утишить собственный пульс, которому – больно…

– Не пойму. Маленькая? Как малиновый жук? У нее испарина на лбу… – Мишкина рука касается моего плеча. – Давай, пересядь. Я поведу.

– Не надо. Мы уже подъезжаем. Еще не двенадцать? А то сейчас лифт отрубят..

– Половина- Мишка смотрит на светящийся циферблат часов… Хмурит брови, по голосу слышу. – Какой идиот придумал лифт выключать! Не страна, а дурдом… И тут сердце мое останавливается одновременно с Мишкиным, потому что на весь салон раздается стон фея. Он плачет во сне, не открывая глаз, по щекам ползут слезы, крупные, прозрачные

– Не надо, мне так же – больно.. Отпустите, пожалуйста.. Не трогайте, больно.. Отпустите, не надо меня тянуть… … Сейчас. Грэг, не надо, скажи, не надо ножницы.. Скажи, не надо… Ох, как мне больно…

…Я рывком останавливаю машину, сворачивая на обочину, и не помню совершенно, как оказываюсь на сиденье, рядом с нею, глажу ее волосы, щеки, целуя, прижимая к себе ее невесомое тело, не замечая, как колется синий гипюр, как сминается белый мех ее палантина.. соболий… шиншилловый, какой то там еще привез Ворохов из Варшавы?!… Или Милана? Не помню!

– Тихо, тихо, ласточка, голубка моя, я здесь… Успокойся, ну, что такое… Открой глаза, это же просто – сон.. Ну, что ты?!… Сокровище мое, что ты… – Я перехожу на французский, он не звучит музыкально в этот раз… Наоборот, хрипло, как оборванная струна. Я шепчу, рычу, хриплю, околдовываю, останавливаю ее сон, ее кошмар, ее прошлое, ее боль, как было уже тысячу, сто тысяч раз. Кровь кипит в моих ушах, жилах, венах, клокочет где то в середине горла, горячим варом. И…

…И мне плевать, что Ворохов сидит рядом, и смотрит на меня совершенно круглыми, желтоватыми глазами, с ошалевшим черным зрачком, Мне плевать, что он слышит мой хриплый клекот раненного ястреба или коршуна… Раненного страстью неизбывной или – вечным, неуемным страхом потери….

…Бретонские мотивы шальных признаний, пронзающих ночь, уместных только – между двумя, может быть, и непонятны Мишке до самого конца, но его чуткая душа художника, оказывается, даже против воли, заворожена ими настолько, что он, сжимая мое плечо и поддерживая спину фея, не замечает, что рвет мой смокинг по шву, вверху…

Она раскрывает ресницы внезапно, очнувшись, вздыхает горлом, всхлипывает, обнимая меня, вжимаясь в мою грудь, куда то – под ключицу, на ребро, где стучит сердце. Мое? Или ее? Сейчас – непонятно…