– Господи, Горушка, мой хороший, что это? Мне же кошмар приснился, – она хрипло выдыхает, еще не проглотив всех слез, – Как будто меня заковали куда то, в цепи, потом – в колоды, знаешь, такие большие, так больно ноги, как будто жилы рвутся.. Она рывком поворачивается, поднимается, приникая губами к моему рту, щекам, векам… – Напугала, да? Прости? Любимый, прости меня… Мишенька, и ты тоже – прости… И что такое это?! Мы же не «Дон Карлоса» смотрели, чтобы приснились эти «сапоги испанские».. О, Боже!… Она вдруг сдавленно охает от боли, в попытке сесть удобнее…

И – кричит, откидывая голову назад, на спинку сиденья, бледнея, моментально, до синевы:

– Миша, сними туфли.. Ради Бога! Туфли… Судорога.. Скорее, туфли сними… Ох, как больно… – Мишка, сжав зубы, осторожно сминает в руках крохотную серую замшу туфелек фея, бросая их на днище машины. Я вижу как его пальцы разминают с усилием ее скрюченные стопы, щиколотку, лодыжки…

Опять прозевали… Пропустили припадок судорожный.. Конечно, она же шла по лестнице… Вверх, вниз… В театре же нет лифта. Провинция. Черт, – я хлопаю себя по лбу, вспомнив про лифт дома. Это конец. На восьмой этаж придется идти пешком. Нести ее. Хорошо, что мы вдвоем с Мишкой.

– Голубка… Любимая моя.. Девочка.. Жизнь моя! Потерпи немножко! – я осторожно растираю ее холодные руки, спину, сквозь тонкий гипюр, слыша кожей, своим хребтом, ее напряжение и отчаяние боли…

Она качает головой из стороны в сторону, резко выдыхая, пытаясь сделать вздох еще глубже.. – Да…. Больно и не проходит.… Миша, ты сильнее три, не бойся..

– Надо бы спиртом. Тут водка где то была. В бардачке… – бормочет яростно Мишка, продолжая сжимать в ладони ее крохотные стопы, пятку. – Я же медведь ярославский, я тебе пальчики сломаю… Прости, а?

– Нет. Горушка еще больнее трет… – Она, кажется, улыбается сквозь закушенную губу, сквозь слезы. – Дергает так, где сухожилие. Да, вот здесь.. Горушка, покажи ему?

…Я осторожно кладу руку на правую лодыжку фея и чуть тяну вниз стопу, не дыша, и поворачивая ее. Она вся в моей ладони. Замерев на миг, от страха, резко дергаю крохотную ножку в тугом капроне – вниз, прижимая ладонью сразу все ее пальцы. – Фей стонет от боли, но пальчики тотчас распрямляются. Судорога утихает..

– Вот так и надо, Миша. Не бойся… Подержи еще… У тебя руки теплые. Я, наверное, просто замерзла… А куда мы едем? Горушка, куда? Разве не на дачу? – волнуется фей, смотря на меня огромными глазами.

– Голубка, тише, тише, не волнуйся, мы домой едем.. – Я осторожно целую ее в висок, щеку, прижимаю к себе. _ На даче холодно. Сейчас приедем, примешь ванну, ножки согреешь, и – спать.

Фей, кусая губы, смотрит, куда то вбок, на Мишкины «щвейцарки», потом берет у меня из кармана куртки сотовый… Что то набирает, кучу каких то цифр, по памяти, почти в темноте, и мягким, глубоким голосом произносит в квадрат мобильного, с расстановкой пауз и дыхания, вцепившись свободной рукой в мой локоть:

– Алло, Паша? Паша, это я.. Мы едем, уже близко… Не выключайте лифт, скажи деду.. Да? Как хорошо.. А мы в театре были… Потом, тут, в пробке стояли, чуть чуть… Тебе книжка то понравилась? Ах, дед читает? Ну и хорошо…. Я рада..

Обалдев до яростного звона в ушах, мы с Мишкой смотрим друг на друга,.. Потом фыркаем и одновременный приступ хохота сотрясает нас, освобождая, и даря волну тепла, пробегающего по спине, плечам, кисти, центральной точке сердца… Фей вернулся… Фей звонит по телефону… Какому то поклоннику. У фея всюду – поклонники. Потрясающий, независимый, волшебный, маленький фей… Мой фей…

– Горушка, что ты себе думаешь? Это же внук нашего лифтера.. Я ему свою книжку дала почитать. Про море, помнишь?

– Как же, Madame… Везде эти Ваши – тенора! – Я резко щелкаю пальцами и поднимаю глаза и руки к верху в артистичном, нервном жесте, будто бы отпуская наверх вездесущего ангела ревности. – Куда же нам без них!

Я усиленно изображаю пылкую «сердитость,» отвернувшись от нее, и пытаясь закрыть окно в машине. Стекло поднято до упора, красная кнопка с недоумением, нервно, мигает, расплавляясь в коже подлокотника Разгадав мою игру, фей осторожно касается пальцем камня моего подбородка и повторяет его линию, выдыхая нежные слова мне в ухо, но это отлично слышит и Ворохов…

– Любимый, да чихать мне на всех: теноров, на дирижеров, на солистов… На всех, кроме тебя. Мне только ты нужен… Как же точно ты недавно сказал: «Мне нужна лишь твоя тяжесть тела, лишь твоя нежная глубина до сердцевины звезды,, лишь твой выдох в небо, когда голова твоя лежит на моем плече, а затылок пульсирует в моей ладони.. Только твоя… Другие – не моя весовая категория.. Понимаешь, не моя… Еще раздавлю! Или – раздавят!» – Она нежнейшим, страстным, ползущим поцелуем повторяет контур моей щеки, губ, выгибает спину, как кошка, и кладет голову на мое плечо.. – Обними меня!.. Крепче.. Вот. Мне на колготки нужно было носки надеть. Просто – носки. Но кто же идет в театр в носках?! Хотя, если Виолетта с тазиком по сцене носится, то..

– Обалдеть! – Хрипло шепчу я, и потерянно подмигиваю Мишке – Я думал, она не слышит, спит..

– Да, брат, круто ты попал! – Щурится мне в ответ левый глаз Ворохова. – Такие признания – рискованны.

– Только не в присутствии Дамы в черном… – Я нервно скашиваю рот влево, давлю зевоту..

– Ты был похож на зверя.. На раненного зверя… Не холеный профессор, а средневековый Ланселот, в грубом рядне, только что зарубивший мечом парочку пьяниц, скосивших глаза не в ту сторону, на пятку королевы Джиневры или на след на песке от ее покрывала.. Я думал, ты и меня зарубишь! Мимоходом.. Ну, ничего. Ради нее, я думаю, можно! – Мишка опять подмигивает мне, и перескакивает, как пантера, на водительское сиденье. Машина, рвет с места, сверкая фарами и урча, как очнувшийся от дремоты зверь, довольный и сытый.

– Ты, главное, Ане не забывай такие же слова говорить в нужную минуту. Остальное – неважно. Разберемся. Я никогда не рублю с плеча.– Говорю я Мишке вполголоса, одной рукой касаясь его правого плеча, а другой -прижимая к себе драгоценную ношу.. Кажется, она опять задремала…

Едва войдя в квартиру, и повиснув на моем локте, фей, снимает туфлю с правой ножки и бросает ее, без прицела дальности, вглубь прихожей, с воинственным криком амазонки: «Ура, мы до-оо – ма!»

– Тише, тише, любовь моя! – Я со смехом прижимаю ее к себе… – Ты же всех соседей так перебудишь!

– Madame, с Вами всегда – полный абзац! – Немедленно фыркает и грохочет смехом за моим плечом Ворохов. – Может, мы еще и тарантеллу спляшем?

– Давайте! – Моментально соглашается фей, и в прихожей начинается что то невообразимое: летит в темноту квартиры второй туфелек, замша которого безнадежно смята, на головке фея оказывается моя запыленная старая шляпа из фетра, с верхней полки гардероба, а в руках – пояс от кожаного плаща, который она превращает не то в обруч, не то в лассо, не то – в змею, опутывая им ошарашенного в конец Ворохова.

…Она танцует босиком, будто кружится маленькая искорка от костра, гибкая, теплая. Или – змейка – саламандра, согревшаяся на углях саксаульного костра в недрах огромного песочного безмолвия…

Мишка вторит ее танцу, живому и солнечному, несмотря на ночь. Да. Вот именно. В ее танце нет лунного холода. Только солнечный, медленно плавящий жар. Она кладет руку на его левое плечо, потом правое, она кружится вокруг него вихрем, а ее щиколотка и ступня, ее пятка, просто есть продолжение линии пола, одно целое с ним… Жаль, что в крохотных ладонях у нее нет бубна.

..Мишкина сильная грация зрелого гепарда только оттеняет ее пронзительную тонкость прозрачной, серебристой, горячей, нежной, плавящейся вокруг него огненной ленты, мига, солнечного луча, жизни…

Я вхожу в этот танец третьим. Незаметно для себя. Вскидывая кверху ладони, отсчитываю ритм этой бешеной тарантеллы, на которую у нее не должно хватить дыхания… Не должно. Но – хватает. Моя рука на ее левом плече. Потом на правом… Я вижу, как по ее виску сползает маленькая соленая капля, но глаза, так глубоко вобравшие в себя теплый кипящий янтарь ночных фонарей, смотрят на меня, улыбаясь, а ямочки в углу рта, оттеняют мягкость щек и подбородка. У нее очень мягкая линяя подбородка. Моя рука поддерживает ее спину. Сквозь бархат и гипюр я чувствую контур ее лопаток. Где то в их срединной ямке испуганной птичкой бьется пульс. Мои губы приникают к ее шее, мочке уха, обдают жаром родинку на виске: