Лешка вытаскивает из кармана шорт смятый клинышек, на бегу накрывает им соломенно – черные вихры и его загорелая спинка с острыми треугольничками лопаток, стремительно исчезает за углом домика.

– Совсем взрослый.. Командует, – с тихим смехом она входит в кухню, держа в вытянутых руках круглую майоликовую тарелку – синие цветы по белому ободу – наполненную малиной и крыжовником.

– Правильно командует. Не ходи по жаре. – Верхняя пуговица на лифе ее изумрудного, цвета глубокой травы, платья с V – образным вырезом на спине и открытыми плечами, слегка наклонена вниз, грозя оторваться.

Пуговица – декоративная, и ничего не значит, не открывает, но, бог мой, почему то хочется, чтобы она оторвалась быстрее… Ее плечи пахнут шафраном, малиной, солнцем…

Чувствую это на расстоянии, глубоко втягивая ноздрями всю ее, согретую августом, лучами последних дней лета, овеянную ветром, в котором запутались басовитые шмелиные ноты, иглами астр, медовый сок яблок, загустевший в сахарном сиропе заката…

– На варенье набрала… Не ожидала, что много так – Она, тихо улыбаясь, протягивает мне на ладони несколько крупных малиновых ягод. – Я наклоняюсь, беру их. Прямо губами.. На плите что то медленно, по змеиному, шипит.. Но кофе не успевает убежать. Она выключает газ и дует на поднявшуюся в турке шоколадную шапку. Пузырьки на шапке лопаются и турка снова – спокойна, кофе важно прячется в ее медное, раскаленное нутро.

Ее указательный палец нежным сгибом очерчивает, повторяет контур моей щеки.

– Щетина опять.. Ты на пирата тут с нами станешь похож.. Аня звонила?

– Звонила… – Мои губы касаются знакомых бугорков на ее ладошке, измазанной малиновым соком, скользят вниз, к запястью, где видна тоненькая нитка браслета с маленьким сердечком в середине. – Едет.. Просит без нее не обедать.

Пульс у нее размеренный. Но какой то – чересчур размеренный. Не успел сосчитать.. Шестьдесят? Меньше.. Пятьдесят? Она не отдыхала опять..

– Любимая, – Я держу губами ее запястье, наклоняюсь ниже, чтобы она не видела, как от отчаяния сужается там где то в глубине мой зрачок и острее становятся углы рта. – Это варенье мне не нужно. Никому не нужно. Нам всем нужна только ты.. Одна ты. Ты должна быть осторожна. Не ходить по солнышку. … Плечи обгорели, смотри…

– Горушка, все же хорошо.. Я была в Мишиной рубашке. Это сквозь рубашку так.. – она смеется. – У меня такая кожа с детства… Мне тоже не хочется быть белой, как молоко, среди Вас, робинзонов в шоколаде.. Ну что ты все волнуешься?. Не надо так. Мне даже обидно.. Вот и Лешик – озорник уже твою манеру копирует, обращается со мной, как с ребенком.. – Она ерошит мои волосы, целует меня, куда то в середину затылка, нежно, на лету, быстро, как горлинка птенца, и серьезно шепчет:

– Посади меня на стол?

– Зачем? – Удивляюсь я, и голос мой внезапно срывается на хрип – Ты что, хочешь меня соблазнить? Тут, на столе? Ну, я в принципе, не против, только..

– Нет. – Она хохочет, откинув голову назад. Хохочет до того, что на локтях у нее появляются ямочки.– Грэг, ты с ума сошел. Мне нужно достать посуду. Мишка там с Лешиком ставят стол. Посуда нужна… Я не достану. Надо вставать на табурет.

– Фу, как неинтересно, madame… E pensais, vous avez mieux à l′imagination de choses*. А тут… Посуда какая то. Я сам достану все, идите наверх. И – быстро. Чтобы через пару минут я вас тут не видел! – Изображая сердитость, я умудряюсь подмигнуть ей, и, продолжая хохотать, она выходит в коридор, пахнущий свежевымытым, «просолнечным» деревом, сохнущим на ветру. Ступеньки скрипят, поют под ее ногами. Что они поют, мне не разобрать. Выхожу к лестнице. Она стоит на верхней площадке, совсем спустив лиф на косточке, оголив плечи.

– Любимый, а знаешь, ты прав.. Прости. Я немножко обгорела. Дай мне крем? Он там, в холодильнике – Она не смотрит на меня. Она знает, что это я – смотрю на нее. И полно ощущаю частоту ее пульса, прохладу лба, горячечность кожи, нежность губ…

Это невыносимо – смотреть на нее. Темно – изумрудный шифон окутывает ее бедра, колени, щиколотки, жаркой змеей приникает к животу: тяжело и властно. Она стоит, подняв руки к оголенным плечам, едва дотрагиваясь до них, кончиками пальцев… Пронзенная солнечными лучами из потолочной ниши окна, маленькая, похожая на виолончель, потому что плечи ее – покаты и бедра возникают волшебным абрисом прямо чуть ниже талии, она не смотрит на меня. Совсем нет. Она смотрит на кончики своих босоножек. Зеленых вечерних босоножек, чуть стоптанных, запыленных, так странно обрамляющих ее крохотные пальчики без подследников.. Пальчики все черны от пыли, за исключением мизинчика, который лукаво прячется за безымянный, будто укладывается спать.. и его не видно в разрезе крохотных дырчатых босоножек… И любых других туфель – тоже. А кеды и кроссовки мой фей – не носит. Не из – за каприза. Такого размера спортивной обуви просто бы не нашлось…

– Сейчас принесу… – Отвечаю я ей, стоя внизу, у лестницы.

В этот момент в дверном проеме возникает фигура взлохмаченного Ворохова, с охапкой дров в одной руке и корзиной слив в другой.

– Ух, ты! – раздается в холле его раскатистый баритон. Дрова с грохотом падают на пол, сливы из корзины катятся куда то под лестницу.– Ух, ты, средние века, блин! Ланка, стой так, не шевелись! Стой, говорю.. Я зарисую.. Это же картина.. И ты, Грэг, не шевелись, балда.. Каждый раз свет так падает, что ли? Готовый сюжет… Ё – мое…

…Солнце слепит глаза, перемещаясь из правого квадрата потолочной ниши чуть вниз и вправо. Та картина, которую торопливо захватывает и впечатывает в смятый лист блокнота огрызком карандаша Ворохов, в моем воображении движется боле динамично и остро и разбивается, рассыпается, сразу на несколько линий, сюжетов. Образов….. Но я никому не стану говорить о них… Никому.

* Я думал, что Ваше воображение работает лучше! – франц. автор.

КАТУЛЛ И ЕЖЕВИКА. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ…

… -Ну, вот, таким образом, в стихотворении Катулла мы ясно видим это противопоставление любви и ненависти, но не как двух взаимосключающих категорий, а как усиление одной из них, несмотря на то, что Катулл тут нас уверяет, да, что любви как бы и нет.. Уничтожает все.. «Все, что она говорит, мы запишем на водеили ветром..»

– Как бы шутит, в отчаянии? – поднимается чья то взьерошенная голова. Шелестит конспект. Падает ручка.

– Ну, да. Почти так. Верное наблюдение. Я подмигиваю обладателю взъерошенной шевелюры. Чем то он мне напоминает меня самого в молодости. – В разных переводах, классических, и неочень, мы ясно видим это противопоставление, выраженное не всегда с точностью до буквализма, поскольку переводчик отходит, порой, от первоначального текста, привнося или унося себя дальше или ближе от изучаемого предмета.. Как путник или мудрец созерцатель, или художник, всегда отходит немного в сторону от картины, чтобы увидеть яснее все детали, или понять насколько далеко отнесло течением ветку бамбука, брошенную в реку…

Я оглядываю аудиторию. Пять минут до окончания пары. Кто то украдкой достает из кейса завернутый в салфетку бутерброд, откусывает изрядно заветривший с утра кусочек, кто то -крутит колпак от гелиевой ручки, сосредоточенно хмуря лоб и пытаясь разобрать свои же каракули.

– Ребята, на сегодня – все… Если есть вопросы, пожалуйста.. Синонимический ряд и омофоны для перевода составим завтра. – Я осторожно собираю с кафедры листки с пунктиром рассказанного. – Если кто записывал на диктофоны, айпады, проверяйте! – Улыбаюсь ободряюще, давая понять, что лекция окончена.