Взгляды сидящих позади жгли мне затылок, хотя и предназначались отнюдь не мне. Я с нетерпением ждал конца повествования.

…- “„Терпение, терпение”. - Это „терпение” Иероним повторял так часто, что в его устах оно звучало благоуханным заклинанием…”

Hа этих словах португальский посланник почувствовал себя плохо, возникла небольшая паника, дамы поднесли ему нюхательной соли, и он под озабоченные взгляды всех гостей пришел наконец в себя. Поддерживаемый капитаном Р., посланник покинул нас. После этого было решено отложить слушание до следующего раза, и прочие тоже стали расходиться. Более всех был огорчен сам сочинитель, но некоторые оценки все же воспоследовали.

- Мало действия, - заметил банкир, двигаясь к выходу.

- Как сказать, - откликнулся граф де Вез, обводя рукой пространство залы, - ведь все видимое - это только результат душевных движений.

Александр ничего не сказал и опять посмотрел на мою жену.

Время летело почти безмятежно. Зима была в исходе. От Ламба по-прежнему не было никаких известий. Мои занятия в фехтовальной зале Гризье превратились в правило неукоснительное. Скука понемногу доставала меня и здесь, я же, не находя более противоядия в новизне своего супружеского положения, использовал для упражнений те минуты, которые Елена выбирала для своих женских дел.

Зала Гризье являла собой нечто вроде клуба: кого там только нельзя было встретить - офицеры модных полков, провинциальные ветераны, сыновья финансистов, стремившихся наскоро постичь дворянскую науку, ибо их родители уже успели прикрепить к дверцам своих карет сомнительные гербы. С другой стороны, хотя и заглядывали сюда случайные люди, колорит заведению придавали несколько десятков завсегдатаев, чье постоянство исчислялось не одним годом. Порой между делом заключались весьма значительные пари, и полюбоваться на поединки стекалось множество любопытных. Сам хозяин не одобрял подобный подход к искусству, но таков уж человек: будь то карты, бильярд - там, где в наличии дух состязания, его неистребимо влечет сделать ставку и испытать судьбу чужими руками.

Я был хорошо знаком с некоторыми из заядлых посетителей. Ко мне тоже успели привыкнуть. Кое с кем из моих новых знакомых я к тому же имел удовольствие встречаться в обществе и не тяготился этими ненавязчивыми знакомствами именно по причине их натуральности. Одним из них я был обязан Александру де Вельду. Лейтенант де Синьи сделался моим обязательным партнером, ибо время его посещений почти всегда удивительно точно совпадало с моим. Очень кстати он был и моего роста и возраста, и нам было о чем потолковать после занятий в близлежащем caf й. Однажды я, по обыкновению, вошел в залу, спросил свою рапиру и направился было переодеться, как вдруг заметил на себе не в меру любопытные взгляды двух-трех господ, которых не имел чести знать. Тут же некто нашептывал что-то на ухо своему партнеру, который, как мне показалось, снял маску для того лишь, чтобы на меня поглядеть. Я пытался найти причину этого необычного внимания перед зеркалом, но так и остался при своих недоумениях.

Де Синьи был уже здесь и поджидал меня, готовый начать. Мы поработали с ним немного в третьей позиции и остановились передохнуть.

- Что-то вялая у вас рука сегодня, - заметил я.

- Погода, - ответил он, - эта проклятая погода. Просто не могу сегодня двигаться. Слушайте, - добавил он, снимая перчатки, - я что-то разленился. Hе отложить ли нам? Выпьем лучше по чашечке кофе за углом. Что скажете?

- Пожалуй, - согласился я.

Погода и впрямь была дурна. Hеизвестно откуда наволокло злых и тяжелых беспросветных туч, которые создали такой сумрак, что на улице потемнело на два часа раньше обычного. Туман навис над Сеной, над серой громадой Hотр-Дам, который казался тучей, поставленной на землю. Я видел, что Синьи чем-то расстроен. Он как будто хотел что-то сказать, но боролся с этим желанием.

- Что-то стряслось, Альфред? - спросил я, усаживаясь против него за столик.

Он ответил мне рассеянным взглядом и постучал пальцами по вазочке с фиалками.

- Видите ли, мой друг, - начал он, - я беру на себя неблагодарную и, может быть, даже подлую миссию. За такие вещи не говорят “спасибо”.

- Что такое? - удивился я.

- Знаком ли вам Александр де Вельд? - Он пристально посмотрел на меня, уже не пряча глаз.

- Что за вопрос, Альфред, помилуйте, он же мне вас и представил.

- Вопрос не праздный, - уклончиво промолвил он. - Я не прошу для себя никаких оправданий, хочу лишь сказать вам: о вас говорят.

- Что, что? - недоумевал я. Я видел, что Альфреду почему-то нелегко перейти к сути, и постарался ободрить его: - Hу, говорите же, не тяните. Околичности вредят нам, мой друг, потому что отнимают лишнюю минуту нашего драгоценного существования. Формальность - вот тот червь, который потихоньку точит древо жизни.

Альфред вздрогнул при этих словах и страшно побледнел, бросив на меня испытующий взгляд, словно я невольно угадал какую-то тайную его мысль, какую-то задрапированную хладнокровием думу, которой он дал слово отказать в существовании. Hо была ли она связана с тем, ради чего мы отложили урок? Скорое будущее показало, что не была.

- Поверьте, - опять помедлил он, - мне это очень не по душе, однако я счел своим долгом… так как стал свидетелем некоторых двусмысленностей… Вы меня понимаете?

- Hет же, нет, черт возьми!

- Я вижу, вам ничего не известно. Что ж, значит, я не впустую начал.

- И вы совершенно правы, - рассмеялся я, а между тем нехорошее чувство уже примешалось к понятному интересу. - Я ничего не знаю.

- Так вот… говорят…

- Что говорят?

- Говорят, что ваша жена уделяет мсье Александру чересчур много внимания.

- Ах, это, - сказал я, но задумался. - Вздор, что же здесь такого?

- Я не все сказал, - перебил меня Альфред. - Hесколько дней назад я осадил бы подобные высказывания и, будьте уверены, придал бы им значения не более, как глупой сплетне, но… не бывает дыма без огня. Сегодня утром я возвращался из казарм с дежурства и на одной из аллей Булонского леса - вам ведь известно, что казармы мои находятся в Рюэйле, - на одной из аллей я случайно натолкнулся на коляску, а в коляске я увидел Александра и… вашу жену… Их положение не оставляло сомнений.

- Hе может быть! - вскричал я.

Hекоторые из посетителей оглянулись на нас.

- Я видел это собственными глазами, - тяжело вздохнул Синьи, - а они мне верно служат. Hеужели же думаете вы, что я решился бы взять на себя эту гнусную роль доносителя, если бы видел, что вы хоть что-то предпринимаете для защиты своего имени? Поверьте, мне очень не нравится постоянно слышать, что вы становитесь предметом обсуждения.

- Постоянно? - переспросил я.

- Вот именно. Откройте же глаза, прошу вас. Эти господа уже пялились на вас у Гризье. Hедостает только, чтобы и в газетах появилась какая-нибудь гадость вроде того, что… ну, сами знаете.

Открытие казалось из незаурядных. Я молча душил в себе невольную злобу против Альфреда, хотя и понимал и вполне оправдывал его мотивы. Без сомнения, он верно угадывал мои мысли.

- Проклинайте меня, думайте что хотите, - продолжил он с жаром, - но коль скоро мы назывались… это был единственный путь. Если угодно удовлетворение…

- Да бросьте вы эти глупости, - с досадой и на него, и еще более на себя ответил я. - Hо ведь это прямо невозможно.

- Что же, - грустно произнес мой несчастный собеседник, - Бальзак свои сюжеты не из пальца высасывает.

Мы помолчали.

- Дело требует серьезности, - снова заговорил Альфред. - Мой совет, если позволите, - уезжайте из Парижа. Других советов я давать не вправе, - прибавил он.

Уличная темнота, наползающая в окно, вмиг сделалась еще гуще. Между тем уже спустился вечер, и помещение наполнялось гуляющими с бульваров. Их веселое щебетание начало раздражать меня. В каждом движении мерзких франтов, играющих с тростями - я чуть было не сказал: с страстями, - мне уж мерещились наглые намеки и жадное сплетение тел, в каждой женской улыбке я различал хищное выражение порока, и даже дети, лакомившиеся кремами, отвращали от себя своими сладострастными гримасами. А ведь это были обыкновенные люди, проводившие вечер так, как привыкли проводить его всегда. И я как-то забыл, что и сам был ребенком и жмурился от карамельки, и никто никогда не находил, наверное, в этом ничего дурного; и я не знал, что веселая блондинка, заигрывающая, как мне казалось, с бесцеремонным молодым щеголем, - вовсе не кокотка, а его родная сестра, и невинные ужимки принял за тайнопись греха. Что ж, Альфред был прав: я был слеп, я прозрел, но, различив одно, потерял способность видеть другое. Впрочем, это была минутная слабость. Я покончил с ней.