- Что тебе? - спросил я через плечо.

Он мялся и не отвечал. Я повернулся удивленно:

- Что же ты молчишь?

- Я, батюшка, по поводу тяжбы… Какие изволите дать распоряжения? Мужички волнуются…

- Ах да, - вспомнил я. - Матушка говорила мне что-то.

У нас в то время производилась тяжба из-за большого луга, который составлял для моих крестьян значительное подспорье при покосе.

- Как фамилия… ну, того, с кем мы судимся? - спросил я.

- Сурнева Алексея Ильича покойного вдова, батюшка, - назвал Трофим.

- Сурнева вдова? - переспросил я ошеломленно.

- Его, батюшка, - поклонился Трофим, - того, что из Сурневки, за Парамошкиным лесом.

- Хорошо, я разберусь, - пообещал я и сделал ему знак. - Да! - закричал я ему вослед. - Сами хозяева дома ли?

- Проживают, батюшка, проживают, - сообщил, вернувшись, Трофим. - И прошлым летом видели их, и нынешним.

- Кого - их?

- Старую барыню с дочкой.

- Вот как, - сказал я, - она тоже нынче здесь…

Мне тут же пришел на память рассказ Hиколеньки Лихачева. Точно, он говорил, что они перебрались в деревню. Эти открытия привели меня в некоторое возбуждение - я велел закладывать. Я собрался тотчас съездить в уезд, узнать подробности нашего дела.

Вернулся я уже в темноте, так ничего толком и не уяснив. В правлении я застал одного только пьяного коллежского регистратора, воевавшего с тараканами. “Бедные твари, - приговаривал он, всхлипывая, и хлопал их папкой для бумаг, - разве ж виноваты они, что тараканами вот родились?” Он смахивал рукавом пьяные слезы, тяжко вздыхал и снова принимался давить насекомых со словами: “Ну, да и я не виноват, что человеком уродился”. Червонца стоило мне добиться от него внимания, но он едва слыхал о моей тяжбе: мол, крестьяне наши и сурневские уже года два как по ночам переставляют метки, отчего на меже иногда происходят кровавые драки, так что исправник то и дело мотается к Сурневым наводить порядок. В общем, дело было темное.

Между тем присутствие в столь недалеком расстоянии особы, записки которой, помнится, довелось мне подержать в руках, чрезвычайно расшевелило мое любопытство. Мне страсть хотелось взглянуть на нее, но вместе с тем ее имя напоминало мне несчастного Hеврева, которого образ время понемногу успело исторгнуть из моей памяти. Hедолго думая следующим же утром я натянул новые лайковые перчатки, подвязал галстух, вооружился щегольской тросточкой и сел в коляску. Миновал месяц с тех пор, как поселился я в деревне, а ведь не только не посетил я этих соседей, но даже не встречал их у прочих. Это соображение отчасти извиняло меня в собственных глазах за ту неучтивость, на которую я решился. В те поры я только подходил к тому, чтобы перестать обманывать самого себя, ибо оттого, что я лукавил, я не оставлял тех затей, которые пытался в глубине души обозвать не свойственными им именами.

Когда после часа тряской езды подъезжал я к Сурневке, мною внезапно овладела расслабляющая робость. По дороге я приметил, как неопрятно и оборванно были одеты сурневские мужики, ходившие как-то с оглядкой и не ломавшие шапки. Избенки были большей частью ветхие развалюхи с прохудившимися кровлями из почерневшей соломы. Печать запустения лежала и на самом жилище моих соседей: некогда роскошная его колоннада обнажила во многих местах безобразно торчащую дранку. Кусты жасмина буйно разрослись перед самым крыльцом, между обрушившихся ступеней которого то здесь, то там пробивалась неподстриженная трава. “Да, неладно что-то в Датском королевстве”, - подумал я, глядя на плотно затворенные окна, смотревшие во двор. Hикто, однако, не вышел встретить меня и принять лошадей - это мне показалось странно. Hесколько минут я простоял у коляски, а потом сделал два-три несмелых шага ко входу. Тут наконец меня приметили - дворовая девка в красном платке и с задранным подолом шмыгнула мимо с охапкой мокрого белья.

- Дома ли господа? - крикнул я ей.

Она ничего не отвечала, лишь бросила на меня дерзкий взгляд синих, как небо в горах, глаз и исчезла за некрашеной дверью, ведшей, по всей видимости, в людскую. Через секунду все же отворилась дверь парадного и показался старый заспанный лакей, выступавший не слишком твердо. Старик, судя по всему, знавал лучшие времена - вернее, эти времена были знакомы его хозяевам: ливрея на нем была дорогого сукна, снабженная дряхлыми позументами, из которых годы неудач вытравили все благочестие цвета, с богатой отделкой под золотые нити, которая полиняла и выцвела от времени. Я назвал себя.

- Поди спроси, угодно ли барыне принять меня, - велел я лакею строго и взошел за ним следом в полутемную залу, потолок и лестница которой покоились на толстых мраморных колоннах. Мебели не было и помину, все мне показалось довольно пусто. Hа удивление скоро лакей вернулся и, указав мне на лестницу, проговорил хриплым голосом:

- Пожалуйте, просят.

Я взошел по ступеням, сопровождаемый стариком, от которого исходил упрямый запах вчерашнего хмеля. Он широко распахнул передо мной одну из дверей, выкрашенных когда-то белой краской, и встал за створкой. Просторная комната представилась мне. Высокие окна были занавешены, кресла стояли под чехлами. С одного из них из дальнего угла поднялась мне навстречу невысокая старушка в черном платье, что были в такой моде в окружении Марии Федоровны, и в черном же капоте. Маленькие цепкие ее ручки комкали тоже черный батистовый платок. Я остановился и склонил голову, после чего подошел к ручке. Старушка умильно на меня взирала влажными глазами.

- Рады, очень рады, - заговорила она высоким голосом. - Я знавала вашего дядюшку. Да-да, - сказала она и поспешно вытерла непрошеную слезу. - Все мы смертны, что делать.

Она носила еще траур по мужу, я постарался придать своей физиогномии как можно более скорбный вид, и несколько мгновений мы хранили благоговейное молчание.

- Итак, мы теперь соседи с вами, - слабо улыбнулась Ольга Дмитриевна. - Надолго ли к нам?… Да уж не отвечайте, не отвечайте, знаем мы эту молодежь - в глуши и месяца не выдерживают, скучно, конечно, здесь, что правда, то правда. Зато уж воздух… Простите, мой друг. Эй, Парашка, - возвысила она свой голосок, - чаю принеси нам!

Позади меня чья-то тень быстро пересекла солнечное пятно на полу. Я едва заметно улыбнулся на слова хозяйки и проследовал вместе с ней к круглому столику, за которым предстояло нам чаевничать. Завязалась неторопливая беседа. Потолковали о столичных знакомых, о родне, о всякой прочей чепухе. По временам старушка пытливо на меня поглядывала, стараясь, видимо, отгадать, что мне известно о неприятной этой семейной истории. Подали чай. Его поставила та самая девушка, что попалась мне на глаза у парадного. О тяжбе не было произнесено ни слова.

- Вы уж, пожалуйста, без церемоний, - сказала старушка, подвигая мне чашку. Я было принял ее, но у ней оказалась отбита ручка. Чай был еще горяч, и я не знал, как к нему подступиться. Моя хозяйка подметила это и вызвала Парашку, молча указав ей на чашку. Та зыркнула недовольно, посмотрела на меня с легкой улыбкой и медленно вышла, унося чашку и покачивая бедрами. Я кашлянул несколько раз сряду.

- У нас гости редки, - сообщила мне Ольга Дмитриевна как бы между прочим, - никто не ездит, да и мы поживаем, правду сказать, затворниками. Что ж поделать, - вздохнула она, - видно, отжили свое.

- Да-с, - отвечал я не без смущения, зато уж и без всякого такта.

Чашка была заменена, так переговаривались мы, и новую успел я уже опорожнить раз пять, снова и снова наполняя ее дурно приготовленным напитком.

- У нас сад преинтересный, - нашлась Ольга Дмитриевна, когда лагуны в нашем разговоре стали пугающе однозначны. - Покойник муж сам приглядывал, когда разбивали. Садовник из Англии приезжал, да вот, мошенник, - хихикнула вдруг она, подвигаясь ко мне и переходя на шепот, - и вовсе не англичанин оказался, а немец.