И опять нарвался: член коллегии НКИД СССР напомнил, что, согласно уверениям Польши, польско-германский пакт о ненападении, заключенный на 10 лет, не связан «ни с какими другими вопросами из области отношений с третьими странами»[313].
Далее Варшава «вдруг» вспомнила о ноте Чичерина о Литве от 1926 г. (имеется в виду непризнание Советским Союзом насильственного захвата Польшей Виленской области). В ноте Чичерина от 28 сентября 1926-го на имя главы тогдашнего литовского государства Сляжевичюса было сказано, что «фактическое нарушение литовских границ, имевшее место против воли литовского народа (т. е. военный захват Виленщины Желиговским с последующим оформлением этой аннексии польским сеймом. — С. Л.), не поколебало его отношения к территориальному суверенитету, определенному ст. II и примечанием к ней Мирного договора между Россией и Литвой 12 июля 1920 года»[314].
«Вдруг» — потому что эта нота ничуть не помешала Польше заключить в 1932 г. польско-советский пакт о ненападении. Спрашивается: почему продление сроков действия этого пакта в 1934-м Варшава стала увязывать с советской позицией по Литве? Сам собой напрашивается ответ: потому что возникли некие новые обстоятельства, побудившие Польшу «по-новому» взглянуть на свои возможности относительно Литвы (которую поляки называли не иначе как «польской Австрией», имея в виду планы гитлеровского аншлюса).
В Москве выслушали эту очередную польскую претензию, выдвигавшуюся в качестве условия продления пакта о ненападении, и согласились подтвердить «соответственный пункт Рижского договора (1921-го. — С. Л.) касательно Литвы».
В Варшаве обнаружили, что опять попали впросак. «Это поставило Польшу в крайне затруднительное положение, выход из которого она стала искать в навязывании нам нового условия об аннулировании в той или иной форме ноты Чичерина о Литве от 1926 г., — писал нарком Литвинов временному поверенному в делах СССР во Франции 4 апреля 1934-го, — этот пункт договора говорит не только о Литве, но и об Украине и Белоруссии, и поэтому, когда я согласился на упоминание в протоколе всего пункта, Польша поняла, что мы таким путем получаем от нее письменное формальное заверение отсутствия у нее каких-либо соглашений с Гитлером касательно Украины и Белоруссии. Ее предложение об упоминании в протоколе лишь 2-го абзаца статьи, говорящего только о Литве, я, естественно, отклонил, и это вновь загоняет Польшу в угол, ибо если она решительно будет отклонять ссылку на весь пункт, то она этим скажет, что у нее есть какие-то соглашения с Гитлером» (выделено мной. — С. Л.)[315].
Переиграла Москва Варшаву и на прибалтийском направлении. Варшава, как уже отмечалось выше, не желая продлевать срок действия советско-польского пакта о ненападении, совершенно надуманно увязывала этот пакт с аналогичными пактами СССР со странами Прибалтики.
Но Москва действовала молниеносно. И 4 апреля в Москве были одновременно продлены на 10 лет советско-литовский, советско-латвийский и советско-эстонский пакты, а через два дня, 6 апреля на тот же срок, т. е. по 31 декабря 1945-го, был продлен и советско-финский пакт. Как скажет в речи при подписании протоколов о продлении пактов о ненападении между СССР и странами Прибалтики М. Литвинов, это была «беспримерная в истории дипломатии быстрота, с которой инициатива Советского правительства была претворена в жизнь»[316].
И опять советский нарком торжествует: «Польша явно загнана нами в угол. Идея продления пакта на 10 лет ей вообще не улыбалась, но совершенно отклонить наше предложение было явно неудобным. Она поэтому решила было поставить нам условия и в первую очередь требование об одинаковом продлении наших пактов с Прибалтикой… Польша попыталась выйти из затруднения, предложив привести польско-советский пакт в отношении срока в соответствие с нашими пактами с Эстонией и Латвией… Она, однако, очевидно, не знала, что мы тем временем сами предложили Прибалтийским странам продлить наши пакты на 10 лет и получили на это их согласие. Когда Лукасевич передал нам предложение об уравнении польско-советского пакта с прибалтийскими, он был застигнут врасплох нашим сообщением о том, что балтийские пакты уже решено продлить на 10 лет».
Констатировав, что Варшава приперта к стенке, Литвинов справедливо добавлял, что перипетии, сопровождающие дискуссии о продлении советско-польского пакта о ненападении, «отнюдь не свидетельствуют о прямоте и искренности польской политики»[317].
Собственно, вся эта затея с пролонгацией пакта о ненападении и была направлена на то, чтобы выяснить эту самую «искренность» польской внешнеполитической линии.
Об этом, в частности, заявит Литвинов и французскому послу в Москве Альфану в беседе 20 апреля 1934-го — в СССР «заинтересованы в выяснении польской политики», поскольку «несмотря на внешне проявляемое Польшей дружелюбие, некоторые ее действия вызывают у нас также недоверие… достаточно упомянуть отклоненное Польшей предложение о балтийской декларации и почти отклоненное продление пакта о ненападении»[318].
Протокол о продлении срока действия Договора о ненападении между Союзом Советских Социалистических Республик и Польской Республикой был подписан в Москве 5 мая 1934-го. Согласно документу, советско-польский Договор о ненападении от 25 июля 1932 года должен был оставаться в силе «до 31 декабря 1945 года», при этом стороны могли отказаться от него «с предупреждением о том за шесть месяцев до истечения установленного выше срока».
В то же время поляки добились фиксации в протоколе, что СССР не вмешивается в разрешение территориальных вопросов между Польшей и Литвой: «Соответственно этому Правительство Союза Советских Социалистических Республик подтверждает, что нота Народного Комиссара Г. В. Чичерина от 28 сентября 1926 года Литовскому Правительству не может истолковываться таким образом, будто бы этой нотой имелось в виду вмешательство Советского Правительства в урегулирование упомянутых в ней территориальных вопросов»[319]. Иными словами, Варшава оставляла для себя свободные руки в отношении Литвы.
Спустя два дня после подписания указанного протокола советский нарком Литвинов и посол Франции в СССР Альфан, суммируя имеющиеся факты, придут к выводу, что совместный советско-французский зондаж польских намерений утверждает во мнении относительно имеющихся тайных договоренностей Германии и Польши, направленных на силовой пересмотр европейских границ: «Если говорить о нашем недоверии, то оно ведь основано на фактах. Мы вели с Польшей весьма серьезные разговоры о сотрудничестве, и эти разговоры были прекращены по инициативе поляков. Приняв наше предложение о декларации в пользу независимости Прибалтики, Польша после подписания пакта с Германией от декларации отказалась. Наше предложение о продлении пакта Польшей саботировалось свыше двух месяцев. Я уже не касаюсь слухов и толков о секретных польско-германских соглашениях. Наконец, результаты варшавских бесед Барту скорее подтверждают, чем опровергают эти слухи»[320].
Совершенно очевидно, что в Москве не относились с полным доверием к польской подписи под каким бы то ни было документом, в т. ч. и под протоколом о продлении сроков действия пакта о ненападении между СССР и Польшей. Но, тем не менее, прямое нарушение международного договора, тем более пакта о ненападении — это потеря внешнеполитического лица государства, это фиксация того простого факта, что и другие договора с этим государством (заключенные кем бы то ни было) не стоят ломаного гроша. Поэтому Москва исходила из того, что — если уж нельзя исключить агрессивные действия Польши в союзе с Германией и/или Японией — то как минимум надо создать такую ситуацию, при которой агрессор предстал бы безусловным агрессором в глазах всего мира.
