— Давно я не чувствовал себя так хорошо, как здесь у вас, — обратился он к фрёкен Хульде, как к старшей. — Я, надо знать вам, вечный скиталец на море житейском, слоняюсь из края в край, а тут точно попал опять к себе в отчий дом: все кажется мне таким милым, родным, знакомым, будто я бывал тут уже сотни раз. И обеих вас, мадемуазели, я будто давным-давно знаю: вы дополняете только собою эту славную, родственную обстановку…

Фрёкен Хульда вопросительно, как бы ища поддержки, обернулась к младшей барышне.

— Тетушка моя не говорит по-французски, — объяснила последняя.

— Ваша тетушка? — воскликнул Иван Петрович. — Не может быть! Мадемуазель, верно, ваша старшая сестрица?

Эти слова тетушка, казалось, поняла, потому что в свою очередь теперь слегка покраснела, но ошибка молодого человека, по-видимому, ничуть не была ей неприятна, потому что она с особенно приветливою миной на ломаном немецком языке спросила: не говорит ли он, может быть, по-немецки?

— С грехом пополам объясняюсь, — отвечал он. — Но мне все как-то не верится, чтобы вы не были родные сестры!

— Да, мы с племянницей очень схожи, — степенно отозвалась фрёкен Хульда. — Но я ровно на тридцать лет ее старше: ей — четырнадцать, мне — сорок четыре.

Спафариев не шутя уже был удивлен.

— Простите, мадемуазель, если я вам не поверю… Она снисходительно усмехнулась:

— Мы, северянки, действительно, сохраняемся довольно долго, мы ведь потомки древних викингов норманских. А скажите, пожалуйста, мне очень важно знать: хорошо ли говорит Хильда по-французски?

— Восхитительно.

— Стало быть, недаром каждое слово ее обошлось мне в две кроны!

— Вам?

— Да, она крестница моя, и я приняла на себя все издержки по ее воспитанию.

— А вы, мадемуазель, воспитывались здесь, в Ни-еншанце? — обратился он к племяннице.

Вместо маленькой дикарки, однако, отвечала опять тетушка.

— Нет, в Стокгольме. Отец ее с переводом сюда комендантом так стосковался по девочке, что я должна была поскорее привезти ее к нему, хотя она не окончила еще последнего класса. Это было тем более жаль, что она в своем классе была всегда первой.

— А я в своем, увы! — всегда двадцать первым!

— Сколько же вас всех было в классе?

— Двадцать один человек.

Черты фрёкен Хульды подернулись облаком: ей, видимо, было грустно разочароваться в таком милом молодом человеке, и, в утешение себе, она достала из кармана небольшую черепаховую табакерку и угостила себя щепоточкой табаку.

«Ах, ах! — вздохнул про себя Спафариев. — Так-то однажды и племянница будет утешаться в горести и печали!»

— Вы, стало быть, были последним в классе? — спросила фрёкен Хульда.

— Выходит, так, но моя ли вина, согласитесь, что нас было не более двадцати одного? Зато я благодетельствовал других, уступал им лучшие места.

— Вы, господин маркиз, кажется, довольно беззаботны, но сердце у вас доброе.

— Доброе ли — не берусь судить, но пречувствительное, и при виде чужой беды, чужого горя слезы у меня всегда наготове. Когда я, например, в Индии охотился на львов и тигров, то, зная свою слабость, всякий раз, бывало, нарочно запасаюсь несколькими носовыми платками.

Во время диалога своего с тетушкой Иван Петрович раз только, и то безуспешно, обратился к безмолвствовавшей племяннице. Она сидела как на иголках и, нечаянно встретясь глазами с молодым гостем, быстро потуплялась. Когда же он теперь, чтобы рассмешить ее, упомянул о своей удивительной чувствительности, она не могла уже удержаться и фыркнула, но тотчас еще пуще устыдилась и прикрыла рот платком.

Фрёкен Хульда укорительно покачала ей головой, а затем с достоинством обратилась к гостю:

— Так вы были в Индии? А почем там, не можете ли сказать мне, индюшки?

Теперь и Иван Петрович вынужден был закусить губу…

— Почем индюшки? Виноват, не справлялся, но почем слоны…

— А там кушают и слонов?

— Самих их на стол не подают — немножко грузны, — но хоботы их у туземцев одно из самых лакомых блюд.

— И вы тоже ели их?

— Как же не отведать? И могу уверить вас, что весьма недурно.

— Но из-за хобота убивать целое животное…

— Я думаю, и из-за клыков? — решилась в первый раз подать голос фрёкен Хильда.

— Совершенно верно, — подтвердил с поклоном Иван Петрович, — а хоботы уже кстати: зачем им пропадать? Если мне было жаль убивать слонов, так более потому, что они так умны — умнее иного человека. Только под старость тоже теряют память. У меня, например, был старый слон, так тот, чтобы чего не забыть, завязывал себе всякий раз хобот узлом.

Теперь и у тетушки не могло быть сомнения, что язык у гостя без костей, и она, невольно также улыбнувшись, заметила, что «господин маркиз, кажется, как все французы, большой фантазер и охотник до сказок».

— Да, — отвечал он, — сказки — слабость моя с раннего детства. Но тогда я особенно любил такие, где встречалось побольше пряников и орехов, а в настоящее время меня гораздо более интересует какая-нибудь пулярка с фаршем, да и не в сказке, а на столе передо мною.

— Ах, Боже мой! — спохватилась тут фрёкен Хульда. — А мы-то вам до сих пор еще ничего не предложили! Для обеда еще рано, но вы позволите хоть чашечку кофе?

— Тетенька, я пойду, заварю… — вмешалась фрёкен Хильда и вспорхнула с дивана.

— Сиди, сиди! — остановила ее тетушка. — Я сама распоряжусь.

— Но зачем же, тетенька… Позвольте уж мне…

— Ты не знаешь, милочка, где что взять, — решительно заявила фрёкен Хульда, которой, по-видимому, хотелось угостить молодого ценителя вкусных вещей чем-то особенным собственного изделия. — Сиди и займи покуда господина маркиза.

Молодые люди остались вдвоем.

— Ваша тетушка, видно, ведет все хозяйство в доме, — заговорил опять по-французски Иван Петрович, — а вы, мадемуазель, занимаетесь больше рукодельем? Но если зрение у вас так слабо, то вам следовало бы поберечь его.

Фрёкен Хильда своими большими голубыми, пугливо доверчивыми, как у теленочка, глазками, недоумевая, уставилась на говорящего.

— Я не страдаю глазами, — возразила она.

— А зачем же вы употребляете очки?

И он указал на большие круглые очки, лежавшие на столике перед средним окошком, рядом с недовязанным колоссальным чулком.

— Ах, это тетины!..

— Но чулочек она вяжет для вас?

Девочка, казалось, не знала: счесть ли это опять за простую шутку или за насмешку?

— Нет, для себя, — отвечала она, серьезно сдвинув бровки. — Вы, французы, кажется, очень любите издеваться над другими…

— С чего вы взяли, мадемуазель?

— Да вот хоть давеча вы уверяли тетушку, будто я хорошо говорю по-французски…

— А разве это неправда?

— Я очень хорошо знаю, что у меня есть шведский акцент и что я делаю ошибки. Три года назад я едва знала сказать «bonjour» и «pardon».

При этих словах по простодушному личику девочки проскользнула шаловливая улыбка.

— Вы, верно, вспомнили что-нибудь забавное? — догадался Иван Петрович.

— Да…

— Что же именно? Нельзя мне разве узнать?

— Можно бы… Но вы станете опять смеяться.

— Что же в этом дурного? Вместе посмеемся. Смех и для пищеварения, говорят, очень полезен. Спросите хоть вашу тетушку.

Фрёкен Хильда еще колебалась.

— Ну пожалуйста! — попросил он так умильно, чистосердечно, что девочка сдалась.

— Видите ли… — начала она, — мы с кузиной моей были в одном классе и как только выучились первым французским вокабулам, то страшно заважничали. Идем, бывало, по улице и нарочно задеваем локтем прохожих, чтобы иметь случай сказать «pardon, monsieur!», «pardon, madame!» А в праздники, гуляя вместе по эспланаде, болтаем меж собой по-французски, то есть морочим гуляющих, будто бы говорим, на самом же деле повторяем без толку, как попугаи, одни и те же заученные вокабулы.