— Малость разве, ваша эксцеленция, но, право же, без всякого умысла. В сути дела все верно…

— И побожиться готов?

— Могу-с: ей-же-ей так!

Иван Петрович перекрестился на божницу в переднем углу.

— Ну, верю, — сказал Меншиков. — Приложу усиленную инфлюэнцию, хоть вперед ничего не обещаю. Дабы избежать огорчительных неожиданностей и репримантов, ты лучше не показывайся его величеству на глаза, доколе не пришлют за тобою.

Спафариев стал было заявлять еще свою «чувствительнейшую признательность», но короткий прощальный кивок царедворца дал знать ему, что «авдиенция» кончена.

Давно уже смеркалось и вызвездило, когда Ивана Петровича, действительно, потребовали к царю. По случаю многорадостной оказии — взятия неприятельской передовой фортеции — Петр собрал у себя к вечернему банкету весь генералитет. Трапеза пришла уже к концу, но столующиеся еще не вставали из-за стола, потому что обильная снедь должна была быть еще залита аликантом и мальвазией, романеей и бургонским.

Предстал Спафариев пред очи царские с внутренним трепетом, но первые же слова неумолимого в другое время венценосного судьи разом его ободрили.

— Подойди-ка сюда, маркиз самозваный, подойди. И в голосе царя звучал не беспощадный гнев, а умеренная родительская строгость; в оживленных же чертах, в блестящем взоре просвечивала едва сдерживаемая веселость. Государь, очевидно, был бесконечно счастлив одержанной над «львами севера», почти бескровной победою и, благоволя теперь ко всем и каждому, готов был, кажется, если и не вовсе простить нашего ослушника, то ограничиться только родительским «репримантом».

Ивану Петровичу хорошо было известно, что, по придворному этикету, допущенному в царской руке обязаны были предварительно отдать троекратный церемониальный поклон, затем, приложившись, вновь трижды поклониться и, отойдя назад до выхода, проделать еще раз то же. Но пока для него не было еще и речи о такой царской милости, и он счел за самое верное, по стародавнему русскому обычаю, попросту броситься в ноги государю.

— Что ты, мусье, что ты! Стыдись! Именитому маркизу валяться в ногах отнюдь не пристало! — с явным сарказмом заметил Петр. — Встань, сейчас встань! Ну? Да держись вольнее, фертом. Вот так. Теперь, мусье, повернись-ка бочком, а теперь покажи-ка нам и спину. Дай полюбоваться на тебя со всех сторон. Ай, хорош! Что, мингеры, каково вырядился? Хорош ведь, а?

— Безмерно хорош! Бесподобен! — веселым хором отозвались сидевшие кругом царедворцы.

— Американский попугай! Краше даже попугая: подлинная жар-птица! — продолжал царь в том же тоне. — Недаром ведь три года слишком в Париже проболтался.

— Виноват, ваше величество, — осмелился тут в первый раз подать голос Спафариев. — В Париже я пробыл всего год с небольшим…

— Годик всего? Мало, сударь мой, мало. Каким же кунштам, дозволь спросить, в столь краткий срок могли обучить тебя?

Допрашиваемый, раскрасневшись, с натянутой однообразно улыбкой переминался с ноги на ногу, не зная, что и ответить.

— Ну, что же? Может, хитроумным каким танцам?

— Да… и танцам…

— Доброе дело. Хоть позабавишь мне дорогих гостей. Эй! Позвать сюда нашего лейб-флейтиста!

Иван Петрович так и обомлел. Неужто ж его заставят, как какого-нибудь записного плясуна, выделывать соло перед всеми этими генералами? Но долго ему, по крайней мере, не пришлось томиться неизвестностью. Не успел он оправиться, как явился царский лейб-флейтист Егор Ягунов, самородный талант, перенявший еще в Москве от заезжего концертмейстера весь его музыкальный репертуар, и Петр прямо обратился к нему с вопросом: знает ли он играть новейшие французские танцы?

— Новейшие ли то, не могу сказать, — был ответ, — но знаю монюмаск, алагрек, иначе гросфатер, режуиссанс, менуэт…

— Так сыграй нам, пожалуй, менуэт.

Лейб-флейтист приложил свой инструмент к губам, вытянул их в трубочку — и палатка огласилась мерными трелями менуэта.

— Прошу, мусье, — предложил Петр.

— Да менуэт, государь, одному танцевать не приходится… — пролепетал упавшим голосом Спафариев.

— Почему же нет? Обучал же ты, слышь, менуэту здешнюю комендантскую дочку? Коли нужно, так и со стулом вот заместо дамы протанцуешь. Ну-с?

В голосе царя слышалась та непреоборимая, непреклонная воля, противиться которой было немыслимо.

«Как тут быть? Коли танцевать, так уж по мере сил и уменья», — решил Иван Петрович и стал танцевать.

Сам государь облегчил ему его многотрудную задачу, упомянув о комендантской дочке. Стула, на который указал ему Петр, он, разумеется, не трогал, но вообразив себе, что он обучает опять фрёкен Хильду, Иван Петрович брал свою воображаемую даму галантно за руку, с отменной грацией порхал с нею по палатке и в определенные темпы отвешивал ей почтительные поклоны. Вельможные зрители, приготовившиеся вслед за царем разразиться гомерическим хохотом, удивленно переглядывались и посматривали на государя. Но Петр, опершись на спинку своего кресла, неотступно следил глазами за танцором, притом, как казалось, не без удовольствия.

— А что, Данилыч, — вполголоса обратился он к сидевшему рядом с ним фавориту, — ведь дело-то свое молодчик знает преизрядно.

— И весьма даже, ваше величество, — отвечал тот с какой-то предательской улыбкой. — Но менуэта кто же у нас ноне не танцует? Иное вот тарантелла. Я чай, помнишь, приезжали к нам в Москву итальянцы от папы римского, плясали под тамбурин…

— Стой! Будет! — крикнул Петр с таким внушительным ударом мощной ладонью по столу, что флейтист тотчас умолк, а танцор, чрезвычайно довольный тем, что пытка его уже кончилась, сделал своей несуществующей даме глубокий благодарственный реверанс. Но радость его оказалась преждевременной.

— Знаешь ты, Ягунов, играть тарантеллу? — спросил царь музыканта.

— Никак нет-с, государь, виноват.

— Жаль, братец, жаль. Но в тамбурин-то, сиречь в бубен, все же бить умеешь?

— Само собою: не велика мудрость.

— Так сбегай-ка за ним.

Ягунов бросился вон из палатки; Спафариев же, едва успевший дух перевести, еще пуще оторопел.

— Тарантелла, государь, неаполитанский танец, и в Париже его народ не танцует… — начал он, растерянно, теребя рукою на груди пышные брыжи своей кружевной сорочки.

— Не народ, так балетчики на королевском театре.

— В дивертисменте разве…

— Но ты видел?

— Видеть-то видел… Но смею доложить вашему величеству, что тарантеллу пляшут обыкновенно девушки…

— Ну что ж, так изобразишь нам девушку. Что для тебя, искусника, значит?

— Да и пляшут не на голом полу…

— Подать ему мой коврик!

— И с кастаньетками…

— А вот и кастаньетки, — подхватил Меншиков, насмешливо указывая на столбец хрустальных тарелочек, поданных для десерта.

Все возражения были устранены; а тут возвратился впопыхах в палатку и лейб-флейтист с бубном. Поневоле пришлось опять покориться. Взяв со стола импровизированные кастаньетки, Иван Петрович стал в позу на подостланный ему царский коврик. Музыкант ударил в бубен — и танцор пустился в пляс.

Говоря, что он только видел тарантеллу, он поскромничал: с год назад в Париже, в компании таких же «шаматонов», как и сам, насмотревшись целый вечер на тарантеллу в одном из второстепенных парижских театров и поужинав затем с приятелями в модном погребке устрицами с шампанским, они с одним из этих приятелей в порыве мальчишества воспользовались тут же устричными раковинами, как кастаньетками, подвязали себе, заместо передников, салфетки и проплясали национальный танец неаполитанцев с таким «антрёном», что вызвали между посторонними посетителями погребка бурю восторга, для усмирения которой потребовалось даже вмешательство полицейской власти. Тот первый опыт пошел ему теперь впрок.